– Кстати, как дела у вашей шоколадной фру? Конни, кажется, её зовут?

При звуке её имени сердце Шефера пропустило один удар.

– Вот это у вас красота экзотическая, – продолжал Моссинг, присвистнув и покачав головой. – Позаботьтесь лучше как следует о ней. Однажды ведь кто-то может и забрать её у вас.

Неистовый гнев вспыхнул в Шефере.

– Откуда, чёрт возьми, вы знаете имя моей жены?

Моссинг равнодушно пожал плечами.

– Слежу за обстановкой.

– Держитесь от неё подальше, ясно? – Шефер ударил кулаком в заднюю дверь машины, на что Йоханнес Моссинг рассмеялся в ответ.

– Хорошего дня, Шефер.

Моссинг захлопнул дверь и нажал на газ.

Машина рванулась с места так, что гравий из-под колёс градом окатил припаркованный рядом красный «Порш Кайенн», а пыль поднялась с дороги облаком и окутала Шефера.

Он остался стоять и смотрел вслед Моссингу, пока его машина не свернула на набережную Рунгстеда и не ускорилась.

Затем он громко выругался и сердито пнул ногой банку из-под колы, пустив её скакать по дороге.

Такое голубое до этого, сейчас небо покрылось чёрными апокалиптическими тучами, которым предстояло разверзнуться над Копенгагеном и затопить несколько низко расположенных улиц менее чем за двадцать минут. Осадки были такими сильными и обильными, что даже самому закоренелому атеисту пора было задуматься, а не забить ли несколько гвоздей в доску и не построить ли ковчег – ну или хотя бы плот.

Это был третий ливень за последние два месяца, и дренажная система города не справлялась с огромными потоками воды. Работники страховых компаний были вынуждены работать сверхурочно, оценивая убытки компаний, чьи офисы располагались в подвальных этажах.

В это время наверху покачивались пробитые дождём листья деревьев и поломанные стебли цветов на клумбах. Хотя бóльшая часть Ботанического сада выглядела только здоровее и пышнее под проливным дождём: растения напитывались влагой, зеленели и хорошели.

Капли стучали по стеклянной крыше Пальмовой оранжереи, а температура внутри приближалась к 35 градусам. Скинув мокрую джинсовую куртку с плеч, Элоиза брела по оранжерее в поисках того, ради чего пришла сюда: Amorphophallus Titanum.

Трупный цветок.

Она разузнала, что экземпляр этого растения не просто имелся в коллекции здесь, в самом центре Копенгагена, но он ещё и цвёл уже третий раз за последние четыре года. Эксперты назвали это ботаническим чудом, поскольку растение обычно цвело только раз в десять лет. Должно быть, он очень хорошо прижился здесь на севере вдали от своей индонезийской родины, раз он решил цвести. Или же просто здесь больше насекомых, которых привлекает зловоние смерти, подумала Элоиза.

Она видела фотографии растения в Сети: оно было огромным – несколько метров в высоту, – с тёмно-фиолетовым цветком и гигантским бледно-жёлтым стержнем, торчащим прямо вверх, как флагшток. Она понимала, почему его также называют «фаллическим цветком», а когда увидела его в Пальмовой оранжерее, прозвище стало ещё прозрачнее: жёлтый стержень уже не стоял вертикально, а напоминал громадную мёртвую капустную гусеницу, которая свисала с растения.

Сдувшаяся, мягкая и без… кхм.

– Вы немного опоздали, – произнёс гнусавый голос.

Элоиза обернулась и увидела молодого долговязого парня с длинными волосами, одетого в тёмно-зелёную форму.

Мальчик кивнул в сторону растения.

– Он уже отцвел.

– Да, я вижу, – улыбнулась Элоиза. – Выглядит немного усталым.

– Вам надо было прийти неделю назад. Он был такой красивый.

Красивый?

Это было не совсем то слово, которое пришло Элоизе на ум, когда она увидела фотографии. Впечатляющий, да. Большой, грубый и чудной, да. Но красивый? Вот этот вот Франкенштейн среди ботанических диковин? Ну нет!

Она прошла несколько шагов по мосткам, настеленным рядом с растением, наклонилась к нему и осторожно вдохнула. Она нахмурилась, вдохнула поглубже и посмотрела на мальчика.

– Он же ничем не пахнет?

– Уже нет, – сказал он, – только когда цветок раскрывается и температура внутри его поднимается до температуры человеческого тела, он пахнет падалью.

– Вот как, до температуры тела?

– Да, около 37 градусов. Тогда соединения серы улетучиваются с растения и разлетаются по тропикам, привлекая таким образом жуков и мух, которые садятся на тёплую колбу и ползут вниз к мясного цвета лепестку, по направлению к запаху и теплу.

Элоиза скривила гримасу.

– Гадость.

– Нет, это не гадость. Это гениальность.

– Гениальность?

– Да, вы только подумайте: ведь это означает, что цветок разумный. Он коварный, хитрый. Этим можно только восхищаться, разве нет?

– Хм. – Элоиза спустилась с мостков. – Я думаю, что это слишком отдаёт мертвечиной.

– Да, но растение же не виновато, что ему приходится удовлетворять те потребности, которые у него есть. Оно не само выбрало вонять трупом. Оно только играет теми картами, которые получило от природы, и играет хорошо. Речь идёт о выживании.

– Хорошо, так уж и быть. – Элоиза снисходительно улыбнулась. – Мне больше по душе тюльпаны, но мы все разные.

Мальчик встал между Элоизой и цветком. Он убрал прядь своих длинных волос за ухо, и Элоиза увидела у него на ухе держатель слухового аппарата.

– Тюльпаны красивые, но простые цветы, – сказал он.

Элоиза была удивлена, услышав боль в его голосе.

– Их миллиарды, и они цветут каждый год. Ничего особенного. А он… – Мальчик заботливо положил руку на мягкую сосиску, свисавшую с растения. – Он уникальный.

Элоиза прищурилась и подумала о том, что не только насекомых зачаровывали миазмы трупного цветка. Стоявшему перед ней мальчику тоже был нужен глоток свежего воздуха. И подруга.

Она поблагодарила его за уделённое ей время и пошла к выходу, под дождь.

Снаружи у лестницы был припаркован небольшой кофейный ларёк на трёх колёсах, и Элоиза решила взять капучино. Она спустилась к каналу и остановилась на середине белого деревянного моста, откуда стала наблюдать, как капли дождя прыгают и танцуют на листьях кувшинок, как будто зёрна кукурузы на горячей сковороде, а её одежда и волосы постепенно промокали и прилипали к телу.

Искажённое лицо Ульрика постоянно вставало перед её глазами, и она пару раз зажмурила глаза, чтобы прогнать изображение. Шефер сказал ей, что результаты вскрытия ещё не пришли; что они ещё не знали, что это было. Но Элоизу не покидало тревожное ощущение.

Как мог человек, так сильно боявшийся смерти, совершить самоубийство? Было ли это то же самое, как когда люди с клаустрофобией позволяли погрести себя заживо? И зачем было Ульрику встречаться с ней, чтобы предостеречь, если затем он готовился пойти домой и повеситься?