России или Германии, а из провинциальной, какой она была в ту пору, Литвы. Бог знает, каким ветром занесло туда зерно гения (это, впрочем, никогда не бывает известно — все дело в степени вероятности), но, взойдя на необработанной почве, оно могло либо погибнуть, либо принести невиданные, диковинные плоды; случилось и то, и другое (Чюрленис прожил лишь 35 лет), но плоды успели созреть — и такие, что люди до сих пор не могут их раскусить.

О Чюрленисе имеется обширная литература на русском языке, и в мою задачу не входит пересказывать его биографию. Скажу лишь, что родился он в Варене, на юге Литвы (22 сентября 1875 г.), в семье сельского органиста, вырос в Друскининкае, начальное музыкальное образование получил в частной школе князя Огиньского в Плунге, последующее — в Варшавском музыкальном институте и в Лейпцигской консерватории, которую окончил в 1902 г. Вернувшись в Варшаву, поступил в школу изящных искусств. Участвовал в двух художественных выставках в Вильнюсе, куда переехал в 1907 г. Годом позже впервые приехал в Петербург, где впоследствии провел около двух лет (именно здесь к нему наконец-то пришел успех, здесь он впервые обрел так недостававшую ему поддержку у представителей творческой интеллигенции — Бенуа, Добужинского и других). 10 апреля 1911 г. его не стало...

Не могу согласиться с теми, кто пренебрежительно относится к Чюрленису — композитору; конечно он не Шопен и не Скрябин (называю тех, кто оказал на него наиболее заметное влияние), но кто знает, каких он мог бы достичь вершин, если бы не свернул на другую дорогу, сделав лишь первые, по сути, шаги. Во всяком случае, лучшие из его относительно немногочисленных сочинений: симфоническая поэма «Море», многие пьесы для рояля и органа (для органа особенно), — свидетельствуют о вполне самобытном таланте, и можно лишь сожалеть, что незаслуженно редко исполняются на концертной эстраде. Но наиболее ярко этот талант проявился все-таки... в живописи!

Рассказывать о живописи Чюрлениса так же трудно, как и о музыке. Представьте себе мыслителя, поглощенного загадками бытия и тайнами мироздания; затем поэта, плененного красотой и совершенством природы — в большом и в малом; далее — музыканта, воспринимающего все многообразие мира в звуках, и, наконец, художника, способного эти звуки... увидеть (ведь не выдумывал же он свои видения!), смешайте всех четверых — и вот вам в общих чертах живописец Чюрленис! Ни на кого не похожий, не подпадающий ни под какие течения, не имеющий ни предшественников, ни последователей, воистину Христофор Колумб совершенно нового духовного континента! «Мне Чурлянис нравится тем, что он меня заставляет задумываться как литератора», — говорил Горький. И еще: «Ведь это же музыкальная живопись!»

А как же Кандинский? — ведь и он мечтал о создании музыкальной живописи и даже обосновал теоретически ее принципы, и у него, в отличие от Чюрлениса, изначально было (и осталось) немало последователей. Я отнюдь не противник абстрактной живописи (во всяком случае, безоговорочно предпочитаю ее кубизму), она бывает очень декоративна и способна создавать настроение, но это искусство формальное, а музыка, хоть и не конкретна, но не абстрактна, и потому полные мысли и чувства интуитивные видения Чюрлениса неизмеримо более высокая ступень воссоздания музыки цветом.

Чюрленис был младшим современником Дебюсси, и, право же, у них много общего. Дело не в том, что главным симфоническим произведением у обоих была поэма под одним и тем же названием: «Море». Оба черпали свое поэтическое вдохновение в боготворимой ими природе, оба были стихийными, далекими от рассудочного изобретательства новаторами, оба мыслили музыкальными образами, но Чюрленис явился создателем подлинно музыкальной живописи, а Дебюсси? — ну конечно же, — творец живописной музыки!

Но если Чюрленис не вполне реализовал себя как композитор, то что же сказать о поэте — в узком, литературном, значении слова?

— Я похож на птицу которую придавило бревно, живу однако, и крылья мои невредимы, только прикован я и очень усталый.

— Полечу в далекие очень страны, в край вечной красоты, сказки, фантазии, в край зачарованный, в прекраснейший край земли...

— Хотел бы создать симфонию из шума волн, из таинственной речи столетнего леса, из мерцания звезд /.../ и моей беспредельной тоски. Хотел бы подняться на высочайшие вершины, недоступные для смертных.

Нет, Чюрленис стихов не писал — только письма, дневники и отдельные литературные наброски, которые даже не помышлял издавать, это было для него лишь еще одним из способов выражения тонкой и чуткой души. Я приведу лишь еще один небольшой пример, отрывок из его эскиза поэтической сонаты, добавив, что идея написания стихов в сонатной форме возникла у Чюрлениса всего за каких-нибудь пол столетия до меня.

Осень. Грустит душа. Оттого, что солнце взглянуло, еще грустнее душе.

Я сел на скамью близ пустого дома и смотрел на забитые досками окна.

И показалось мне, что этот сад без конца, что он раскинулся по всей земле — и опустел.

Кое-где стоят отдельно пустые дома, их окна забиты досками,

а тропинки, пути совсем засыпаны увядшими листьями.

Осень окутала всю землю,

а земля это грустный опустевший сад.

Полураздетые деревья шумят и плачут увядшими листьями,

и все больше их — засыпают все пути на земле,

все тропинки, все... вся...

Говорю вам, ради одной только этой сонаты или, столь же эскизной, поэмы Море» уже стоит прочесть превосходную книгу В.Ландсбергиса «Соната весны».

Чюрленис не был профессиональным поэтом, но скольких же литераторов он заставил «задумываться»! Поэтическая чюрлениана беспрецедентное явление в искусстве; петербургский исследователь Ю. Шенявский сообщает, что ему известны «более ста поэтов, писавших на многих языках, в чьем творчестве так или иначе отдана дань литовскому гению». Среди них — известные имена, для кого Чюрленис стал не эпизодом, а темой: Э.Межелайтис, С.Нерис... Не последнее место в этом списке, надеюсь, занимает и ваш покорный слуга (названный некогда — уж простите мое хвастовство — «Чюрленисом в поэзии», вот так-то).

           ...И вот однажды утром ранним,

           Когда лучистыми ресницами заря

               Сметает с гор тоску ночную,

                   А горы в воздухе парят,

              Возник передо мною из тумана

                             Странник.

  Был молод он, красив и как-то странно светел!

              Но поражало даже в нем не это:

                      В больших его глазах,

             Смотревших печально и ласково,