Дамы и господа! Я выстроил три арки и неловкой рукой возвел на пьедестал музу, ангела и дуэнде.

Муза бестрепетна: туника в сборку и коровьи глаза, обращенные к Помпее, на носатом челе, которое учетверил ей добрый друг ее Пикассо. Ангел теребит кудри Антонелло да Мессины, тунику Липпи и скрипку Массолино или Руссо.

А дуэнде… Где он? Арка пуста – и мысленный ветер летит сквозь нее над черепами мертвых навстречу новым мирам и неслыханным голосам, ветер с запахом детской слюны, растертой травы и покрова медузы, вестник вечных крестин всего новорожденного.

Маска! Дух африканских оргий!

Вот он, ряженый! Пляшет в Нью-Йорке!

Все исчезло: и заросли перца,

и стручков зажженные спички,

и красные туши верблюдов,

и лучи лебединых крыльев.

И пришла пора мертвечине:

расплющенному котенку,

ржавчине на металле

и пробковой тишине.

Это праздник мертвого зверя

под ножами сквозного света,

бегемота на пепельных лапах

и косули с бессмертником в горле.

Без копья в восковой пустыне

пляшет ряженый. И полмира —

гладь песка. И другие полмира —

ртутный блеск и слепое солнце.

Маска! Дух африканских оргий!

Страхи, дюны и змеи в Нью-Йорке!

* * *

Небо стыло в беленых ущельях.

с голосами умерших в навозе.

Небо было пустым и чистым,

в синем пухе незримых гор,

и, сметая росточки песен,

растеклось по бутылям соков,

просочилось в паузы маршей

и плеснуло битым стеклом.

И пока китаец на крыше

о жене вспоминал и плакал

и банкир манометром мерил

глухоту жестокую денег,

вышел ряженый к Уолл-стриту.

Это лучшее место для пляски —

колумбарий, где взгляд выцветает.

Эта нить между сфинксом и сейфом

сердце наших детей прошила.

Пляшет дикость и обнимку с машиной

и не помнят извечного света.

А забудь колесо свою форму —

унеслось бы со стадом мустангов,

и случись чертежам загореться —

стая окон спугнула бы небо…

Это лучшее место, ручаюсь.

Пляс на цифрах и крови, под вихрем монет

среди безработных, которые в полночь

будят воем твое беспросветное время,

обесчещенный край одичанья,

страна на границе снегов!

Маски! Дух африканских оргий!

Рой болотных огней в Нью-Йорке!

* * *

Я сражался с луной на балконе.

Окна жалили тело ночи.

И телята небесные пили

из глазниц моих. Весла ветра

били дымные стекла Бродвея…

Капля крови в мякоти звездной

мертвым семечком притворилась.

Пастухи гнали ветер долины,

беззащитный, как устрица без ракушки.

Но пляшут не мертвые.

Нет.

Те пьяны беспробудно и грызут свои кости.

А с ряженым пляшут другие.

Холодные люди, хмельные от денег,

порожденные

встречей бедер с безжалостной страстью,

те, что ищут червей в подворотнях,

запивают слезами умерших детей

и жуют пирамидки зари.

Довольно! Пусть пляшет не Папа!

Довольно! Пусть пляшет не Папа,

не король,

не банкир с голубыми зубами!

Хватит вам, монастырские тощие примы,

прожектеры, безумцы, шуты, содомиты!

Пусть один только пляшет

этот ряженый в пурпуре ветхом,

только он, пусть он пляшет один!

Пусть кобры шипят на крышах,

небоскребы раскрошит крапива,

биржа мхом порастет,

а лианы опутают ружья!

Но только скорее, скорее, скорее!

Горе тебе, Уолл-стрит!

Маска, маска! Смотрите зорко,

как плюет он болотным ядом

над ущербной тоской Нью-Йорка!

Ненавистны им тени крыльев

в белой наледи щек холеных

и раздоры огня и ветра

в облицованных льдом салонах.

Ненавистны платки прощаний,

лук без цели и звук без эха

и шипы, которые жалят

сквозь румяна злачного смеха.

По душе им синяя пустошь,

колокольная поступь бычья,

и витые пляски прибоя,

и луны лукавой обличья.

Тайновидцы следов и соков,

сетью искр они будят болота

и хмелеют от горькой прохлады

своего первобытного пота.

И в краю оглушительно синем

без червей и следов лошадиных,

где над яйцами страуса стелется вечность

и колышется танец дождинок,

в синеве первозданной,

где ночь не боится рассвета,

где походкой сомнамбул верблюды туманов

бегут от нагого кочевника-ветра,

там, где сладко траве над тугими телами стелиться,

где рядится в кораллы чернильная скорбь вековая

и под связками раковин меркнут усопшие лица,

разверзается танец, из мертвого пепла вставая.

Он размахивал ложкой,

словно вырывал глаза крокодилам,

и хлопал по заду мартышек.

Он размахивал ложкой.

Вечный огонь дремал в кремнях древних,

и жуки, пьянея от запаха мяты,

забывали про мягкие травы леса.

Этот старик, покрытый мохом,

шел туда, где плакали негры,

а король скрипел своей ложкой,

и гнилая вода лилась потоком.

А запахи роз уплывали далёко,

теряясь в крутых поворотах ветра,