— Да уж такой пикник, — вздохнул Корнеич. — На Савельевское кладбище ездили. Помянуть родных и друзей…

— Медведевых? — с пониманием сказал Словко.

— Ну да. Сашу и Кузнечика… А у Дани там братишка и мачеха…

— А еще там журналист Иванов, — добавил Каховский. — Капитан Словуцкий про него, наверно, не слыхал…

— Как это не слыхал! — возмутился Словко. — Это который выручал вас, когда вы тридцать лет назад слиняли из пионерского лагеря! Из-за того, что там директор ваше личное письмо прочитал!

— Точнее, тридцать два года назад, — усмехнулся Каховский. — Неужели и правда эту историю не забыли?..

Корнеич слегка обиделся:

— Я же тебе, Серега, говорил! Это один из коренных мифов "Эспады"!

— Горжусь… — покивал Каховский. — Хотя и печалюсь. При поминании, как быстротекучи годы… Где те романтические времена?

— А сейчас такие же времена, — заступился за свою эпоху Словко. — Рыжик вчера вот так же…

— Да, наслышан, — тут же согласился Каховский. — Он, к тому же, и помладше, чем я тогда был, и дорога была не в пример труднее…

— Рыжик — уникальная личность, — сказал Корнеич. — Он с первых дней впаялся в отряд всей душой. Даже непонятно, как мать не сумела в нем это разглядеть…

— Корнеич, он просится ко мне в экипаж, — вспомнил Словко.

— Ну так о чем речь! Все равно очень скоро экипаже придется переформировывать. Мадмуазель Смугина сделала одну командирскую должность вакантной. А ты же знаешь — это как выдернуть костяшку в башне из домино: сразу все сыплется. Недавно составлял ведомость для гонок и увидел, что все экипажи надо перетасовывать. Заранее предвижу, какие вопли будут на совете… Стажеров придется делать полноправными рулевыми. Так что имей ввиду: с Нессоновыми тебе придется расстаться.

— Тогда я возьму Рыжика и Матвея Рязанцева. А еще останется Сережка Гольденбаум… Они с Рыжиком приятели…

— А ты с Рыжиком, видать, тоже? — вдруг спросил Кинтель и глянул из зеркальца с каким-то особым интересом ("Может, вспомнил, как они когда-то подружились с Салазкиным?" — мелькнуло у Словко).

— Н-не знаю… — почему-то смутился Словко. — Просто я однажды помог ему… в одном деле… А сегодня вот опять… Но вообще-то я не понимаю, почему он ко мне просится. Мне одно время казалось даже, что он на меня дуется…

— За что?! — удивился Корнеич.

— Да осенью было дело… Он полез в яхту без спасательного жилета, забыл надеть. А я замотанный тогда был, дежурил на пирсе. Ну и рявкнул, как директор школы, и оставил его на берегу на целый час… Он потом долго косился на меня, дня три…

— Бывает, — усмехнулся Корнеич. — В девяносто втором я тоже рявкнул на одного такого разгильдяя и не хотел брать в рейс на Шаман. На шлюпке. Экипаж еле уговорил меня сменить гнев на милость…

— Это было ужасно… — заворочался и смешно запыхтел слева от Словко Салазкин. — Я был такой ранимый ребенок. Мог заболеть от расстройства…

— И вообще все было бы не так, — вмешался Кинтель. — Если бы Салазкин не пошел тогда с нами, мы, скорее всего, не нашли бы бронзового мальчика…

— Вот и скажите мне спасибо, — сделал неожиданный вывод Корнеич.

— Спасибо! — разом отозвались Кинтель и Салазкин. И расхохотались.

Словко вспомнил:

— Игорь Нессонов сочиняет сценарий. И туда вставил бронзового мальчика с фонариком. Кто этот фонарик видит сквозь космос, тот… ну, в общем хороший человек.

Все почему-то замолчали. И Словко даже показалось, что каждый проверяет: видит ли он искрящийся свет? Не снаружи, а внутри себя. Возможно, так и было. Потому что Салазкин вдруг сказал:

— Я видел фонарик… там. Когда сидел в яме у Саида. Вспоминал… Я, кажется, не рассказывал…

2

Наверно, машина не хотела, чтобы Салазкин говорил о печальном. Вдруг завизжала, заюлила. Кинтель нажал на тормоза. Вылез, глянул на переднее колесо.

— Ну, ясно. Теперь вот уж точно пикник на обочине. Господ пассажиров просим посидеть на травке, буду ставить запаску…

— Помочь? — с готовностью спросил Салазкин.

Кинтель сказал, что лучшая помощь: не путаться под ногами и руками. Салазкин сделал вид, что уж-жасно обиделся и с надутым видом сел под густой березой. Остальные устроились на травке неподалеку.

Словко терпел с полминуты, а потом не удержался:

— Саня, а вы… а ты… как там в яме? Что было с фонариком? — Он поймал неодобрительный взгляд Корнеича, но было уже поздно. Салазкин же отозвался сразу, без неохоты:

— Ну, я уже говорил кое о чем Кинтелю. Когда он меня в госпитале навещал… Было так. Сгребли меня, значит, когда был без сознания, и очнулся я в темноте. Рука перевязанная, не сильно пораненная, лоб тоже… Где я, у кого, совершенно не понять… Раз в день воду дают и кашу вонючую. Иногда с хлебом, иногда так… Ведерко спускают на веревке. Так сказать, "биотуалет"…В яму через щель иногда проблески пробивались, а чаще была сплошная тьма. Вот в этой тьме я… ну, в общем зажигал тот фонарик. Заставлял себя видеть …

— Неужели три месяца в темноте? — глухо спросил Корнеич.

— Изредка вытаскивали на двор. Чтобы проморгался, бороду сбрил. "Раз не мусульманин, зачем тебе борода". Дом там был богатый, кирпичный. Хозяина звали Саид. Красивый такой мужик, на индуса похожий. Лет сорока. По-русски говорил, прямо как москвич. Любил иногда пообещать: "Посидишь немного, а потом все равно голову долой. Ты контрактник, контрактникам один конец". Я говорю: "Да не контрактник я. Срочник, из морпехов…" — "Не ври, — говорит. — По ухваткам видно, что контрактник". А какие у меня ухватки, если еле ногами-руками шевелю…

Ну, как-то все же он понял месяца через три, что я срочник, по призыву. К таким они малость помягче относятся. Мол, подневольные люди… Перевел меня на жительство в сарай, стал давать работу по дому, кормить по-человечески. Только сразу предупредил: вздумаешь бежать — кранты. А куда бежать? Дороги не знаю, дохлый совсем, русских кругом не слыхать. Да и зима уже, а теплой одежды нет. Вот и существовал. Приглядывался, надеялся все же… Ни хозяйка, ни дочки хозяйские ко мне близко не подходили, а Саид иногда в беседы вступал: "Зачем к нам пришел, стрелять начал? Мы тебе чего плохого сделали?" Ну, я прямо как Гринёв перед Пугачевым. Говорю: "Ты же умный человек. Неужели не понимаешь: я присягу давал…" — "А что, — спрашивает, — если присяга, то можно в детей стрелять, в женщин стрелять, в мирных людей стрелять?" — "Это где, — говорю, — я в мирных людей стрелял? Ты видел? Я вообще выстрелить ни разу не успел…" — "Ну да, — спорит он. — А если бы успел, стрелял бы, как Пульман…" — "Какой еще, — говорю я, — Пульман? Пульманы, это товарные вагоны, чтобы зеков возить, они не стреляют…"

Ну, он и рассказал. Был такой армейский капитан по фамилии Пульман. Год назад послали его с группой в пять человек ловить какого-то полевого командира. Сели они у дороги, по ней машина проехала, грузовичок-пикап. Они, видать, остановить не сумели или прозевали и давай палить вслед. Одного мужчину сразу кончили, двоих ранили. Те, кто живой остался, руки подняли: "Мы мирные, мы не боевики, вот документы…" Оказалось, были там, кроме хозяина машины, директор и завуч местной школы, беременная женщина, ее племянник — парнишка лет шестнадцати и старик-пенсионер… Пульман и его люди документы проверили, видят: промашка вышла. "Ну, ладно говорят, издержки военного времени, ошибочка. Забирайте убитого и катите в свой поселок…" Но на всякий случай доложили по рации о случившемся майору, который сидел на командном пункте. А тот: "Вы что, с катушек съехали, да? Всех расстрелять, машину сжечь!" Потому что, вроде бы, есть у спецназа такая установка: свидетелей не оставлять…