— Насколько я вижу, вы завоевали это бедное сердечко, друг мой!

— Да… видимо, так оно и есть. — Карлштадт смущенно откашлялся. — Послушайте меня, брат Мартинус. Все профессора на вашей стороне. Я даже написал уже письмо с протестом, под которым я первый же поставлю свою подпись, на тот случай, если кардинал в Аугсбурге выдаст вас инквизиции.

Мартин оторопел. Немного помолчав, он кивнул и с благодарностью пожал Карлштадту руку.

Ханс Лютер заметно сдал. Долгие годы неустанного труда превратили этого крепкого, сильного рудокопа в ветхого старца, лицо которого избороздили глубокие морщины. Движения его стали медленными, неуверенными, он все время шаркал ногами. И лишь гордо выпирающий подбородок да острый взгляд серо-стальных глаз из-под кустистых, строго поднятых бровей напоминали Мартину того человека, который все детство и юность держал его в ежовых рукавицах. Отца, который так никогда и не смирился с тем, что его строптивый сын ушел в монастырь.

Когда толпа на площади рассеялась, возле часовни Мартин снова заметил отца. Ханс Лютер стоял, опершись на прилавок торговца, продававшего гравюры на дереве и печатные картинки. Старик терпеливо рассматривал одну картинку за другой, слушая непрерывную болтовню торговца, которая его уже явно утомила.

— Ну что, отец? — окликнул его Мартин.

Со стесненным сердцем смотрел он, как тот, со слезящимися глазами и трясущимися руками, отсчитывает несколько монет и столбиком выкладывает их на прилавок. Он купил гравюру. Портрет своего сына.

Старик обернулся, поднял гравюру на свет, и неяркое осеннее солнце осветило тонкий листок.

— Тебе, я вижу, нелегко сейчас, сын мой, — произнес он слабым голосом.

Мартин покачал головой, немного неуверенно, как показалось старику. Глухим, севшим голосом Мартин спросил, как поживает мать и все родные там, у них дома.

— Твоя мать, сынок, чувствует себя не сказать чтобы очень хорошо, — ответил Ханс Лютер. — Она попросила меня… Она просит тебя простить ее… простить всех нас, всю твою семью. Потому что нас все это время не было с тобой рядом, потому что мы покинули тебя. Мы поступили неправильно. Ведь если у детей есть долг перед родителями, то у родителей он есть вдвойне. Там, в церкви, мне просто не хватило мужества повиниться перед тобой. — Ханс Лютер ненадолго замолчал, чтобы понадежнее спрятать купленную гравюру в кармане своей накидки. При этом он молча кивал, будто сам себя хотел в чем-то убедить. — Ты уже совсем не тот человек, которого я оставил у монастырских ворот в Эрфурте. И… и поэтому страх во мне столь же велик, сколь велика моя гордость за тебя.

Мартин откашлялся. Он попросил отца следовать за ним, желая уйти подальше от этого ларька, болтливый владелец которого слышал каждое их слово. Они вместе пошли по улице, которая вела к скотному рынку. По воскресеньям там обычно не было ни души.

— Я неустанно молился о том, чтобы вы когда-нибудь простили меня, отец, — сказал наконец Мартин. В его голосе звучала печаль. — Вы так много сделали для меня… Вы даже представить себе не можете, как много.

— Пожалуй, мы не смогли дать тебе и твоим братьям и сестрам столько любви, сколько вам нужно было, поэтому ты стал искать ее у Господа. А что с тобой будет теперь? Ты поедешь в Аугсбург?

Мартин пожал плечами, уходя от ответа. Он прекрасно понимал, чего стоило отцу приехать в Виттенберг, чтобы поговорить с ним. Сколько сил ему понадобилось, и как трудно было ему преодолеть себя!

Неужели его родители предчувствовали, что это, может статься, последняя возможность поговорить с ним по душам? От этой мысли у Мартина по спине пробежал холодок Он не хотел умирать, и больше всего он страшился позорной смерти на костре инквизиции. В каком-то безотчетном порыве он подошел к отцу и обнял его. На глаза у него навернулись слезы.

— Успокойся, мой мальчик! — забормотал Ханс Лютер, беспомощно замерев и не отвечая на объятие сына. — Все будет хорошо. Я уверен, ты должен делать то, что считаешь правильным. Едва заметная улыбка пробежала по осунувшемуся лицу старика. — Но только попытайся, хоть раз в жизни попытайся, немного попридержать язык!

Через две недели повозка Мартина протарахтела по широкому каменному мосту, ведущему к воротам города Аугсбурга. Повозка, сопровождаемая четырьмя всадниками в кожаных доспехах, с трудом пробивалась по извилистым улочкам, направляясь к соборной площади.

Было уже почти совсем темно, свинцовые тучи клубились над головами приезжих. Дождь, подгоняемый ветром, хлестал по крышам города, который Мартин не мог рассмотреть сквозь маленький глазок, по настоянию охранников забранный решеткой. Он видел лишь призрачные силуэты высоких стен с зубцами и винтовыми лестницами да ряд ухоженных каменных домов.

Они проехали немного вдоль городской стены на запад и вскоре миновали еще одни ворота, за которыми открылась площадь в форме серпа. Тесно прижавшись стеной к стене, стояли здесь деревянные домишки, словно оспаривая друг у друга лучшее место. Между лачуг, в окнах которых не было стекол — лишь бычьи пузыри или козьи шкуры, — пролегали узкие переулки, в которых рядом с кучами нечистот громоздились горы мешков и ящиков. Квартал этот производил гнетущее впечатление, каждый клочок земли был чем-то завален. Пахло вяленой рыбой, дубленой кожей и прогорклым маслом.

По сравнению с жалкими лачугами, которые лепились к городским стенам, противоположная сторона площади выглядела более достойно. Здесь высился ряд солидных каменных домов с островерхими крышами, красивыми фронтонами и дымящими каминными трубами. Здесь, вблизи собора, по-видимому, селились купцы, торговцы вином и тканями, чиновники и архитекторы. Их дома, соединенные между собой готическими аркадами, увитыми виноградом, были отделены от убогого квартала довольно глубокой канавой — границей, отделявшей богатство от бедности.

Несмотря на то что дождь лил как из ведра, в городе было так шумно, что Мартину приходилось напряженно вслушиваться, чтобы понять слова своего попутчика, монаха-августинца из Лейпцига, который восторженно расписывал ему красоты богатого торгового города. Красоты, которые Мартин сквозь зарешеченное окошко деревянного фургона видел не лучше, чем если бы ехал под землей. Сильный дождь не мог заглушить звон и грохот, несущийся из мастерских каменотесов и плотников и сливавшийся с призывными голосами уличных торговцев.

Аугсбург был известен Мартину как город блистательных имперских съездов — рейхстагов. Его жители, в большинстве своем члены богатых гильдий и цехов, давно привыкли к тому, что время от времени князья, знать, рыцари и духовенство сплошным потоком двигались через городские ворота, наводняя улицы и площади. Торжественные обеды, турниры и прочие праздничные действа были в такие дни обычным делом. Даже император Максимилиан, о котором поговаривали, что он болен и при смерти, во время прошлых рейхстагов выезжал на соборную площадь на своем великолепном, белом как снег коне в сопровождении внука.

— Если ехать по этой улице, то вскоре вы увидите дворец Фуггеров! — сообщил Мартину его спутник. Он с трудом перекрикивал уличный гам и шум дождя. — Раньше у этих богатеев была контора возле скотного рынка, но для такого большого человека, как Якоб Фуггер, этот дом оказался слишком скромен, особенно теперь, когда сам император, как поговаривают, станет его должником.