Генка улыбнулся, расправил плечи, но тут же спохватился, что стоит в темных сенях один и никаких братьев нету… И не будет.

Он неслышно повернулся и ушел в комнату.

Работа сдружила Генку с Миколой. Вечерами, принарядившись в белые рубахи, они шли на «базар» — так называлось место, где собиралась молодежь. Там они садились на бревна, наблюдали, как танцуют под гармонь парочки. Или в тесном душном зале высиживали то и дело обрывающийся фильм.

В один из вечеров за ними увязался Митька — так звали вихрастого мальчишку, просившего у Генки табачку.

У каждой хаты Митька останавливался и слушал, как лает собака.

«Гав-гав», — надрывалась собака.

— Гав-гав, — отлаивался Митька.

У одной из хат собаки не было слышно: то ли спала, то ли ее просто не было. Но Митька зачем-то сунул палку в плетень и стал шуровать ею.

— Гав-гав, — вызывал он, а сам потихоньку пятился.

— Смотри, цапнет, — предупредил Микола.

— Не цапнет. Гав-гав!

И вдруг что-то темное бесшумно перемахнуло через плетень и повисло на Митьке.

Над селом понесся густой Митькин вопль…

Ребята с трудом отогнали разъяренную собаку, пошли дальше. Митька, прихрамывая, охал.

— Ну чего тебе от нее надо было? — выспрашивал Генка.

— Ничего. Голос охота послушать.

— Че-его? Собачьего голоса никогда не слыхал?

— Слыхал. У всех слыхал, а у этой проклятущей никак добиться не могу. Бас у нее, наверное, — пасть-то большая.

— Она его который уж раз цапает, — посмеивался Микола. — Изорвет когда-нибудь.

— Не изорвет. Я ей теперь мослы носить буду, приручу.

Чем-то Митька очень напоминал Костьку из родного города. Может, своей непоседливостью, может, тем, что тоже что-то выдумывал, что-то искал. Эх! Знали бы там ребята, чем он занимается здесь, позавидовали бы, наверное! Генка сам теперь удивлялся, почему раньше он считал работу нудным и неприятным делом. Ведь работать хоть и не очень легко, зато здорово как! Вот одна машина ушла, увезла фрукты, вот другая. И каждая повезет по свету капельку твоего труда. А кто-то — может быть, у них же на Севере, может, те же ребята с его двора — будет есть фрукты и похваливать. И в голову им не придет, что это Генка для них старался.

Генку поражало, как много и щедро дарила украинская земля. Хоть бы чуть этого добра к ним на Север.

Идешь по улице села — иди серединой: во все щели плетня протиснулись, пролезли ветки крыжовника, смородины, малины, так и норовят вцепиться в одежду. Кажется, просят, требуют: «Ну остановись, попробуй, смотри, какие сочные, сладкие ягоды у нас».

Но редкие прохожие равнодушно проходят мимо. Разве это продукт? Так, баловство одно детишкам.

Идешь по улице — иди серединой, а то ненароком влепит тебе яблоко по голове или груша перезрелая мазнет по лицу, долго не отмоешься.

На бахчах, прямо на земле, поджаривались на солнышке тыквы, арбузы, дыни. Всего вдоволь. Одно плохо — травы нет. Чуть свернул с золотистого песка дороги — колючки, колючки, хотя с виду и притворяются безобидной мягкой травкой. Ни посидеть, ни полежать. Совсем не то, что у бабушки в деревне — валяйся где хочешь. Удивительно, как коровы жуют эти зеленые иголки. Микола говорил, вывезли как-то отсюда коров на целину — подохли от настоящего сена, есть не могли. Не то что люди, ко всему привыкающие. Как он, например.

И тут Генка почувствовал, что ему сейчас больше всего на свете хочется своего, северного. Рыбы, кислой брусники, мягкой, с неуловимым вкусом морошки… прохладного ветерка.

…Генка, Митька и Микола сидели на песке у дороги: ожидали машину с корзинами.

— Во рту пересохло, — пожаловался Генка.

Митька, усмехаясь, вытащил из кармана три спелых помидора, дал Генке один, другой протянул Миколке.

— Где взял?

— Где взял, там нету.

— Сладкие, — сказал Микола, доев помидор.

— Ешьте, мне не жалко, — Митька вытащил из другого кармана еще два помидора.

Съели и эти.

— Хороши?

— Хороши. Одно плохо — мало.

— Пошли сегодня вечером, — зашептал Митька, — целую фуражку наберем.

— Вон что, — протянул Микола. — Своровал?

— Подумаешь, «своровал»! — огрызнулся Митька. — Две штучки и взял-то…

— А если ребятам сейчас рассказать?

Митька вскочил, злобно уставился:

— Сами сожрали, а на меня теперь валите! — и побежал от них.

— Дурной он какой-то, — сказал Генка.

— Да нет, ничего. Его дома много дерут ни за что ни про что. А так хлопец он ничего. — Микола приподнялся и стал звать Митьку. Но тот был уже далеко.

— Жаль, у вас моря нет или реки хоть какой, выкупаться бы сейчас.

— А у вас есть?

— Еще бы! Часть Ледовитого океана — Белое море. Слыхал?

— Проходили. Холодно небось?

— Летом, что ли? Нормально. Не жарко, конечно. Зато у нас солнце сейчас не заходит.

— Тоже проходили. Только не пойму — оно и ночью, как вот сейчас, светит?

— Нет, ночью над горизонтом плавает.

Микола хмыкнул:

— А как же спите?

— Так и спим. Привыкли. А некоторые окна завешивают.

— Чего только на свете не бывает, — вздохнул Микола. — Скоро вон на Марс полетят, тоже диковинок насмотрятся.

— На Луну сначала, Марс-то дальше.

— А чего на Луне делать? А на Марсе, может, кто есть.

— Там атмосферы нет.

— «Атмосферы»! — хмыкнул Микола. — Вон у вас солнце не заходит, — ничего, привыкли. А там, может, люди… ну не люди, а эти, как их…

— Марсиане, — подсказал Генка.

— Ну да, марсиане. Может, они привыкли без атмосферы, другое что-нибудь себе придумали, другим чем дышат. А может, привыкли и вовсе не дышать.

— А правда, может, и в самом деле так.

Каждый вечер подсчитывали, сколько собрано за день. Ребята шумели, спорили, много или мало, ругали лодырей.

Один раз Генка услышал, как Настя выговаривала Митьке:

— Вон человек с городу управляется, тебе бы вполовину так.

— А знаешь, — сказал Генка Миколе, — если бы вы тогда не пришли с Настей, не знаю, что бы я сейчас делал.

Генке страшно стало: представил себе, как бродит он, точно сонная муха, по селу без дела, без цели.

— Ох, и тошно мне было, что ушел.

— Хиба ж я не знаю, — усмехнулся Микола. — Це Настька придумала звиняться.

Генка оторопел:

— А… откуда ж она узнала?

— Дозналась, як ты с тем кабанчиком лаялся.

— С каким кабанчиком?

— В гамаке который. «Раз, — говорит, — с ним лается, значит, сам не такой».

Генка вспомнил толстую ногу, похожую на окорок. Действительно, кабанчик.

— Там же никого не было, когда мы ругались?

— У нас тут все про всех знают, — серьезно ответил Микола.

— Плохо же так.

— Почему плохо? Плохое делаешь — тогда плохо, а так чего же скрываться?

Что-то