АННА АКСЕНОВА

КРАСНАЯ РЯБИНА

Повести

КРАСНАЯ РЯБИНА

I

Ничего на свете нет прекраснее реки Вороны. И уж Митьке ли это не знать: ведь он побывал в самом Орле, где текут сразу три реки — Ока, Орлик, Цон. В кино видел всякие другие — даже Волгу, даже Миссисипи. Ну, где есть такие высоченные, выше Митьки, камыши, такие зори, а главное — такие караси? Вытащишь, аж дух захватит, словно золотой слиток трепыхается в руках. Митька готов не есть, не спать, только бы посидеть с удочкой часок-другой на Вороне.

Вот и сегодня, едва промычала корова, услышавшая в дальнем конце деревни щелканье кнута, Митька вскочил на своем сеновале, кубарем скатился вниз по приставной лестнице и полез под крыльцо, где с вечера припасены у него были в банке выползки, припрятаны удочки.

Туманное утро будто молокам залило деревню. Где-то в этом молоке пробовал голос молодой петушок. Звякнула подойником мать — пошла доить корову. Прогудел вдали скорый «Москва — Одесса». Митька развел руками, глубоко вздохнул и как в воду нырнул: стало прохладно и весело. Эх, до чего же хорошо!

Он нащупал в кармане горбушку хлеба, нарвал в огороде зеленых перьев лука, захрустевших в руке, и пошел к Вороне.

Поеживаясь, он пробирался сквозь мокрые кусты к своему любимому месту, примеченному еще с прошлого лета… Никто здесь до него не бывал, да и теперь ни одна душа, «роме Вовки Мурманского, не знала, откуда носил Митька таких богатых карасей и здоровущих ядреных раков.

Зато как приятно было возвращаться под завистливыми взглядами мальчишек, слышать восхищенные возгласы девчонок. Однажды даже поймал краем уха, как тетя Катя выговаривала своему конопатому Петьке:

— И чего тебе даром на речку гонять. Все равно, сколь Митька, не принесешь. Удачливый, чертенок.

Сегодня Митька собирался ловить недолго: мать еще накануне вечером строго наказала вернуться, как прогудит симферопольский.

Он поплевал на выползка, надел его на крючок и бросил в темную, еще не проснувшуюся воду. И тут услышал треск веток. Митька насторожился: кто-то шел сюда. Вовка сегодня не собирался, а если кто другой — пропала тогда рыбалка. Все повадятся на это место.

Но из кустов вылез Мурец. Надо же, обыкновенный кот, а не хуже собаки след находит.

Вообще Мурец был не похож ни на какого кота в деревне. Взять хотя бы то, что он ел то же самое, что и люди. Даже сырые огурцы. А сильный был! Когда он прыгал Митьке на грудь, тот чуть не падал.

Ни одна собака его не трогала — боялась.

Зимой, когда Митька ходил в школу, Мурец будил его по утрам — трогал лапой за лицо. Если же Митька не вставал — сердито урчал, и Митька, опасаясь, как бы чего не вышло, подымался.

Такого кота ни у кого не было, и Митька не променял бы его ни на какую самую разлучшую овчарку.

Но сюда на речку Мурец пришел впервые. Сам нашел дорогу по следу, и за это Митька угостил его рыбой.

* * *

Натаскав штук пятнадцать карасей, Митька стал собираться обратно.

Уходить было обидно, потому что сегодня особенно хорошо клевало, но мать он слушался. Раз сказала прийти после симферопольского, значит надо идти.

Впереди бежал Мурец. Время от времени он оглядывался, идет ли Митька, а то и поджидал, если тот слишком отставал.

Солнце поднялось совсем еще не высоко, но спину уже припекало. Утренний ветерок ворошил волосы, ласкался у шеи. Под ногами мягко стелилась дорога. Так бы и шагал по ней хоть сто километров.

С одной стороны дороги расстилалось до самого горизонта малиновое клеверное поле. Оно гудело пчелами и пахло травой, медом, солнцем. С другой стороны бежал молоденький кленовый лес.

Митька на ходу срывал самые маленькие листочки и жевал их. Они были скользкие, безвкусно-приятные, и Митька удивлялся, почему их не додумаются солить или мариновать, как грибы.

Он подпрыгнул, чтобы сорвать ветку с едва проклюнувшимися листьями, но ветка упруго спружинилась и, вырвавшись, так хлестнула Митьку, что он упал.

Сзади кто-то засмеялся.

Даже не оборачиваясь, можно было сказать, что смеется Тайка. Ни у кого, наверное, в мире нет такого противного смеха. Если кто расшибся или захлебнулся, купаясь, если кто получил двойку или разорвал брюки, тот обязательно слышал довольный Тайкин смешок: «Хи-хи, хи-хи», — ну точь-в-точь треснутая тарелка.

Правда, когда ее прорабатывали на пионерском собрании, она сказала, что это у нее нервный смех и что, когда хоронили дедушку, она и то смеялась. Но ей не поверили, что смех нервный, а что на похоронах дедушки смеялась — поверили, потому что такая ехидна и на своих собственных похоронах смеяться будет.

Митька все-таки обернулся и сказал:

— Пошла вон.

— Что я тебе — собака?

— Хуже собаки, — ответил Митька.

Тайка хихикнула и плачущим голосом сказала!

— Вот и видно сразу, что безотцовщина.

Этого Митька никому не прощал. Он бросился к Тайке, а она завизжала и помчалась прочь, прямо в клевер.

Мурец увидел погоню и тоже помчался.

Так они и бежали втроем, топча клевер, задыхаясь, полные злобы.

Первым догнал Тайку Мурец. Он вцепился в босую пятку и крепко укусил. Тайка заорала таким истошным голосом, что Митька испугался. Из пятки брызнула кровь. Тайка села на землю и схватилась за ногу.

— А ну брысь, пошел, — стал отгонять кота Митька.

Кот сердито фыркал и не сводил хищных глаз с девчонки. Митьке стало страшно. А вдруг вцепится в горло. Он поднял крепкий комок сухой земли и швырнул в кота. Кот погасил глаза, опустил хвост и медленно стал отходить.

— Вот погоди, скажу отцу — он твоего кота завтра же утопит. Нашел защитника, дурак ненормальный, — стонала Тайка.

— А чего ты… сама ведь первая.

— Скажешь, неправду сказала?

— Попробуй скажи еще. Лучше совсем без отца, чем как твой, пьяница и лодырь…

Тайка на это промолчала, потому что это была истинная правда.

— Дай чем ни на есть ногу перевязать.

Митька пошарил по карманам. Вытащил замызганную тряпку, протянул.

Тайка завязала ногу и, прихрамывая больше, чем нужно, пошла к дороге.

— А кот что… видит — бежишь… а у него… инстинкт догонять, — пробовал защитить кота Митька.

— «Инстинкт!» Может быть,