эти черты характерны для гумилевского “Блудного сына” <...>. Если у Иванова миф универсальный и метафизический, то у Гумилева — эстетический и индивидуальный»), В. Блинов полагает, что здесь имела место «неудачная попытка акмеистов заимствования <...> и приспособления к своим целям символистского учения о мифотворчестве», а не сознательный «вызов» символизму (см.: Блинов В. Вячеслав Иванов и возникновение акмеизма // Записки факультета литературы и философии Павийского университета. Т. 45. Культура и память. Третий международный симпозиум, посвященный Вячеславу Иванову. Доклады на русском языке. Firenze, 1988. С. 21–22). По мнению Дж. Доэрти, с первого взгляда теперь далеко не понятно, почему эта поэма вызвала такую резкую реакцию со стороны Иванова. «Сюжетные связи между каждым эпизодом не эксплицитны, но они ясны по названию произведений и по предмету повествования, а также по гумилевской композиции: точно воспроизведены контуры библейской притчи. Язык, хотя и разговорный, но далеко не новаторский <...>. Иванов, вероятно, считал, что Гумилев зашел слишком далеко в своем исключении присущего теме духовного значения в интересах создания конкретной словесной действительности... Или же Иванов, может быть, чувствовал, что стихотворение имеет личный подтекст, кодирующий историю отношений Гумилева с его собственными символистскими “отцами”» (Doherty J. The Acmeist Movement in Russian Poetry: Culture and the Word. Oxford, 1995. P. 70). Относительно собственно-«акмеистического» характера поэмы мнения критиков разделились. Так, В. Нарбут полагал, что в поэме отразились порочные тенденции акмеизма, связанные с требованием «вещной описательности»; по мнению Нарбута, «подлинный» акмеизм иллюстрирует не «мертворожденный» «Блудный сын», а поэма «Открытие Америки» (Новая жизнь. 1912. № 9. С. 265–266). Положительно оценивали «новаторский» характер поэмы Ю. И. Айхенвальд (см.: Айхенвальд Ю. И. Поэты и поэтессы. М., 1922. С. 33) и Ю. Н. Верховский (Верховский. С. 111). О. Ильинский указывал на «биографическую» обусловленность «акмеистического» характера произведений Гумилева: «Эта бьющая через край динамическая живописность, словно с полотен Тьеполо, эта воля к жизни, это приятие мира — естественны <...> В момент ухода от отца Блудный сын живет предчувствием красоты, которая ему откроется в мире <...> Притча превращена в романтическую новеллу. Может быть, это рискованно, но таков художественный мир двадцатичетырехлетнего поэта» (Ильинский О. Основные принципы поэзии Гумилева. К столетию со дня рождения Гумилева // Записки русской академической группы в США. 1986. № 19. С. 387). Об «автобиографическом» начале в поэме писал и А. И. Павловский: «...маленькая поэма “Блудный сын” <...> в сущности, характеризует самого автора. В ней речь идет о всевластии призвания, которое в поэме синонимично судьбе, или, точнее сказать, року» (БП. С. 47). В последнее время появляются работы, конкретизирующие понятие «акмеистичности» в приложении к тексту поэмы 1911 г. В работе О. Клинг «Стилевое становление акмеизма: Н. Гумилев и символизм» (Вопросы лит-ры. 1995. № 5) содержится анализ поэтических средств, обусловивших «акмеистическую вещность» описания «внешнего мира», «сведение на нет авторской, не мотивированной ситуацией, в которую попадает герой, иронии, сознательное умаление «фантастического»... начала и «мерцающего», символического смысла» (С. 122). И. Делич обращает внимание на содержательные новации, внесенные Гумилевым в евангельский сюжет, сделав вывод о «гностическом» основании гумилевской версии: «Урок, полученный поэтом, — это, в сущности, не столько урок греха, милосердия и искупления, сколько вывод, что полнота бытия должна быть обретена в отчей обители, что земная действительность, будь то разгул или труд, или страдание, — это только “мечта”» (История русской литературы XX века. М., 1995. С. 494).

На особую роль поэмы в творчестве Гумилева указывает Е. Томпсон, выделяя мифологему «пути» в гумилевских произведениях разных лет и связывая ее с евангельской притчей: гумилевский герой, по мнению исследовательницы, осуществляет в своем духовном развитии «миф вечного возвращения» — от бунта против Бога к новому воссоединению с Ним, через преодоление возникающего в душе анархического «хаоса», ведущего к вседозволенности и опустошению (см.: Thompson E. Some Structural Patterns in the Poetry of Nikolaj Gumilev // Die Welt der Slawen. 1974. № 5. P. 337–348). Развивая идеи Е. Томпсон, В. В. Десятов конкретизировал выделенные «этапы» пути гумилевского героя, обозначив ряд биографических коллизий, которые могли для Гумилева служить эмблемами «антипатерналистского бунта» (отношения поэта с С. Я. Гумилевым, И. Ф. Анненским, В. Я. Брюсовым и Вяч. И. Ивановым) и указав на борьбу между «христианством и ницшеанством» как идеологическую основу гумилевской сотериологической проблематики (см.: Десятов В. В. «Блудный сын», проводник в интегральный мир Николая Гумилева // «Вечные» сюжеты русской литературы: «Блудный сын» и другие. Сб. научных трудов. Новосибирск, 1996. С. 114–122). Любопытные наблюдения относительно интертекстуальных связей поэмы Гумилева сделал С. Шварцбанд: во-первых, четырехчастную композицию «Блудного сына» он соотносит с четырьмя лубочными картинами на ту же тему, описанными Пушкиным в «Станционном смотрителе»; во-вторых, он выявляет скрытую полемичность по отношению к гумилевской поэме в поэме Блока «Соловьиный сад» (1915) (см.: Schwarzband S. Aleksandr Blok and Nikolaj Gumilev // Slavic and East European Journal. 1988. Vol. 32. P. 380–388).

В поэме Гумилева имеются значительные расхождения с библейским источником (см.: Лк. 15:11–24). По многим деталям, внесенным Гумилевым в сюжет евангельской притчи, можно судить о том, что поэма имеет автобиографический подтекст: конфликт поэта с завсегдатаями «башни» Вяч. Иванова и, прежде всего, с самим Ивановым.

Ст. 11–12. — Смысл сопоставлений состоит в том, что сила и кротость обладают в христианстве равной ценностью: кроткому Иоанну Иисус не отдавал первенство перед импульсивным, решительным Петром и именно Петру вручил ключи Царства Небесного (Мф. 16:19); в сне пророка Даниила овен (у Гумилева — агнец), наряду со львом, символизирует агрессивные, разрушительные силы (Дан. 7:4 и 8:3). Ст. 22. — Тибр — река в Италии, на которой стоит Рим. Галера — римское парусное и весельное судно. Ст. 23–24. — Сидон, Тир — финикийские города-государства, неоднократно упоминаемые в Ветхом Завете. Смирна — см. комментарий к № 4. Ст. 26–28. — В дальнейшем контексте поэмы данные стихи могут расцениваться как намек на жизнь «башни»: Рим уподобляется Петербургу (веселая столица), а «башенные» посетители, как известно, обладали «античными» прозвищами, в частности, Петронием именовался здесь В. Ф. Нувель. Ст. 28. — Salve, amici — приветствую вас, друзья (лат.). Ст. 34. — Возможно, намек на классическое образование Вяч. Иванова: в 1886–1893 гг. он изучал античную историю и филологию в Берлине у Т. Моммзена, в литературных кругах Петербурга славился глубочайшим знанием мифологии и философии античности. Ст. 40. — Несомненный «автопортрет» Гумилева, ср.: «Он некрасив. Узкий и длинный череп (его можно видеть у Веласкеза, на портретах Карлов и Филиппов испанских), безжалостный лоб, неправильные пасмурные