В этой активной работе могут вырисовываться индивидуальные различия. Какая группа признаков привлечет к себе сходные предметы? Какие признаки будут выбраны для ассоциации по сходству? Один ребенок найдет, что эта занавеска светло-зеленая; другой откроет, что занавеска легкая. Одного привлечет белизна руки, другого – гладкость кожи. Для ребенка окно – четырехугольник, для другого – это что-то, где просвечивается голубое небо. Выбор наиболее характерных свойств предметов является для детей чем-то вроде естественного подбора в соответствии с их внутренними склонностями.

Таким же образом ученый будет выбирать признаки, наиболее полезные для его ассоциации. Антрополог выберет форму головы для различных рас, другой – пигментацию кожи; то и другое послужит одной и той же цели. Оба антрополога могут обладать самыми точными сведениями о внешних признаках человека, но самое важное – это найти признак, который можно положить в основу классификации, по которой можно разгруппировать в порядке сходства множество признаков. Практический работник будет рассматривать человека скорее с утилитарной, чем с научной точки зрения: шляпочник выделит из других человеческих качеств размер головы; оратор будет рассматривать человека с точки зрения его восприимчивости к устному слову. Но выбор необходим, чтобы мы могли осмыслить вещи; перейти из неопределенности в нечто практическое, от бесцельных раздумий в сферу действия.

Каждая созданная вещь характеризуется тем фактом, что она имеет известные «границы». Наша психосенсорная организация основывается на подборе. Что другое делают наши органы чувств, как не отвечают на ту или иную определенную группу колебаний? Глаз ограничивает выбор света, ухо – звука. Чтобы составить содержание ума, нужен известный подбор, необходимо и материально ограниченный. Ум еще больше ограничивает подбор, доступный органам внешних чувств, подчиняя его активности внутреннего подбора. Так, внимание фиксируется на определенных предметах, а не на всех вообще; воля выбирает действия из массы возможных действий.

В этом смысле протекает сложная работа мышления; подобными же действиями внимания и внутренней воли выделяются наиболее характерные свойства вещей, которые вступают в известные ассоциации, и в сознании сохраняются известные образы. Мышление перестает действовать в безграничной области и оперировать с громадным балластом, который делает его содержание бесформенным и спутанным. Организованный ум отличает существенное от второстепенного, отбрасывает второстепенное и становится способным на живую, тонкую и ясную активность. Такой ум способен извлечь то, что полезно для его творческой жизни, и находить в космосе средства для своего сохранения. Без такой характерной активности процессы мышления не могли бы сконструироваться, мышление было бы подобно вниманию, переходящему с вещи на вещь, ни на чем не фиксирующемуся, или воле, неспособной решиться на какое-нибудь действие.

Один из замечательных феноменов жизни – невозможность реализации, если вещь или явление не определяются известными границами; этот таинственный закон, который устанавливает, что каждое живое существо имеет свою форму, свой вид, повторяется и в психической жизни. Развитие психики, ее самовоспитание – не что иное, как ее более точное определение, прогрессивное «сосредоточение»; таким путем постепенно из первоначального внутреннего хаоса высекается форма нашей индивидуальности. Это служит фундаментом для способности формирования представлений о вещи, для суждения и выводов.

Когда, ознакомившись с качествами, например, колонны, абстрагируем общий факт, что колонна – это опора, то этот синтез базируется на выбранном заранее свойстве. Также в другом суждении, которое мы могли высказать: «У колонны цилиндрическая форма», мы выделяем одно качество среди массы других (например, колонны тверды, сделаны из того-то и того-то и т. п.). Только способность подобного выбора делает возможным мышление. Так, например, когда в доказательстве теоремы Пифагора дети оперируют с частями металлических вкладок, они устанавливают, что прямоугольник равен ромбу, и квадрат равен тому же самому ромбу. Констатирование этого факта ведет к следующему выводу: отсюда квадрат и прямоугольник равны между собой. Если бы не было возможно определить это свойство, мысль не могла бы прийти к какому бы то ни было выводу. Мышлению удалось открыть качество, общее двум различным фигурам, и это открытие привело к ряду заключений, на основании которых можно было, в конце концов, доказать Пифагорову теорему.

Как для волевых процессов решение предполагает методическое упражнение действенных и задерживающих сил, упражнение, которое только сам индивидуум может проделать, чтобы установить определенные навыки поведения, так и в мышлении сама личность должна упражняться в таких активностях, как ассоциации и выбор при помощи внешних объектов. Так, устраняя одни идеи, выбирая другие, индивидуум устанавливает умственные привычки, характерные для определенной личности, для типа. Потому что в основе всех внутренних активностей, создаваемых умом (как это проявляется и в процессах внимания), сказывается личная тенденция, характер.

Несомненно, существует глубокое различие между тем, чтобы понимать чужое мышление и уметь самому мыслить. Мышление того, кто воспринимает лишь чужие мысли, похоже на мешок со старьем на плечах бродячего торговца – там лежат вместе и решение теорем Евклида, и образцы произведений Рафаэля, и сведения по географии, истории, и правила стилистики. И все это дает лишь одно ощущение – безразличия и тяжести.

Наоборот, человек, пользующийся всем этим для собственной жизни, находит помощь для достижения собственного благополучия, отдыха, комфорта в тех самых вещах, которые являются лишь «тяжестью» в мешке старьевщика. Эти вещи не собраны больше в кучу в закрытом мешке, но свободно расположены на просторе в опрятном и благоустроенном помещении. Ум «созидающий» может содержать гораздо больше, чем ум, где отрывочные знания искусственно сгружены, как старье в мешке. В таком мышлении, как в доме, предметы отделены друг от друга, расположены гармонически и согласно их назначению.

Между пониманием, когда кто-нибудь старается дать нам представление о вещи посредством слов, и нашим собственным пониманием вещи – бесконечная пропасть. Первое можно сравнить с отпечатком на воске, который очень быстро стирается. Второе – как бы форма, высеченная из мрамора скульптором, его собственное творение. Тот, кто понимает самостоятельно, получает неожиданное впечатление, чувствует, что его сознание освобождается и что-то внутри его освещает потемки. Понимание не является актом безразличным: оно – начало какой-то вещи, иногда начало жизни, которая возобновляется в нас.

Быть может, ни один вид эмоций не является столь плодотворным для человека, как эмоции интеллектуального характера. Человек, сделавший нужное открытие, безусловно, испытывает громаднейшее из наслаждений, но даже тот, кто просто понял, чувствует высшую радость, способную заглушить самое тяжелое горе.

Подавленный бедою, человек, если он может дойти до того, чтобы сравнить свое огорчение с чужим или понять причины своего несчастья, испытывает облегчение. В потемках для него засияла мысль-утешительница. Очень трудно найти путь к внутреннему спасению в час беды. Когда мы подумаем, что собака может умереть на могиле своего хозяина, а мать переживает смерть единственного сына, то лишь мысль, освещающая страдание, делает понятным эту разницу. Собака не может мыслить, разобраться в случившемся; она гибнет, потому что нет луча света в ее мозгу, который мог бы победить тяготу горя.