его люди выпивают. Олькевич, например, постоянно что-то употреблял. О нем даже можно было сказать, что он пьет до, во время и после работы, но не вместо работы, свои обязанности он знал. Другое дело Бродяк. Какое-то время он пил не больше, чем остальные, ежедневно, но в пределах нормы. Но в последнее время он, наверное, выпивал в два раза больше, подозревал Фред, когда встречал несвежего милиционера, от которого весь день несло перегаром.

Нужно с ним поговорить, как другу, а не как начальнику, и спросить, что с ним происходит. Потому что он действительно хороший милиционер, этот Мирек, мысленно принял решение Мартинковский.

Он остановился на светофоре у Театрального моста. Задумавшись, он даже не заметил, что его радиомагнитофон «Сафари-2» перестал играть. Наконец он услышал тишину, нажал на клавишу, и изнутри с шумом выскочила кассета с фиолетовой наклейкой «Стилон Гожув». Он посмотрел на ровно написанное фломастером название группы и название альбома, записанного на другой стороне: Пинк Флойд «Последняя рана». Эту кассету ему записал и собственноручно подписал Бродяк, у которого был доступ ко всем альбомам Пинк Флойд. Он вставил кассету обратно в магнитофон, и спустя пару секунд, когда зажегся зеленый свет, и его «Полонез» медленно двинулся в сторону улицы Домбровского, из маленького черного динамика, установленного под радио, зазвучали первые аккорды песни «Послевоенная мечта».

– Я тебя вылечу, даже если ты будешь сопротивляться, – тихо сказал майор Мартинковский и удивился, что опять разговаривает сам с собой.

8:50

– Откуда я знаю, кто это? Приехал какой-то ненормальный в вагоне и здесь умер. Я на месте этого железнодорожника, если бы там был, затолкал бы его обратно в эту будку, и пусть бы себе ехал, хоть до самой Чехословакии. А сейчас у нас проблемы. Как всегда, суют нос, куда не надо, и вот вам сюрприз. Труп в железнодорожной форме.

– Ты, Волынчук, в чем-то прав, но ничего не смыслишь в политике.

– А при чем здесь политика? – ухмыльнулся сержант Волынчук, сидевший на табурете напротив стола заместителя комиссара Городского комиссариата в Ключборке.

Старший лейтенант Мартынюк, 50-летний седой милиционер снисходительно посмотрел на подчиненного и сделал глоток чая из стакана, не вынимая ложки. Он покачал головой.

– Ты куришь, Волынчук?

– Вы ведь знаете, дымлю как паровоз.

– Вот видишь, Волынчук, а знаешь, почему ты можешь курить свои «Радомские»?

– Знаю, потому что я на них заработал, и, кроме того, люблю покурить.

– Глупый ты, Волынчук, ты можешь их курить благодаря политике, мудрым решениям и действиям наших властей. Ты ведь знаешь, что табак растет в поле, но его кто-то должен собрать, высушить и доставить на фабрику.

Старший лейтенант сделал еще один глоток и нахмурил брови, посмотрев на Волынчука, как будто грозным видом хотел прибавить государственной важности своим словам.

– Чтобы у тебя была сигарета, должно вырасти дерево, кто-то должен его срубить и сделать бумагу. И только когда это окажется на фабрике, а все будет сделано и доставлено вовремя, потом расфасовано и упаковано, тогда ты можешь на сигареты заработать и купить их в киоске «Рух». А если бы что-то там не сошлось, и кто-то, например, лесоруб сказал, что у него нет желания работать в этом чертовом лесу, тогда не было бы сырья на бумагу. И что бы ты курил? Какую-нибудь самокрутку, Волынчук, а не свои любимые «Радомские».

Старший лейтенант вынул из ящика стола пачку «Клубных», взял одну сигарету, предложил закурить сержанту.

– Вот видишь, Волынчук, все должно правильно функционировать, как заведенный будильник, и никто не должен говорить, чтобы другие думали о проблемах, потому что так нельзя. Это и есть политика, сделать все в нашей стране так, чтобы каждый знал свое место, и делал то, что делает, хорошо, а не кое-как. Поэтому, Волынчук, если бы этот убитый поехал дальше, мы бы ничего о нем не знали, и у кого-то другого были бы проблемы. Мы начнем расследование по делу об убийстве и будем его вести как умеем. То есть, Волынчук, будем работать, а не оглядываться на коллег, у которых сейчас полно забот. Мы справимся с этим делом. Посадим все подозрительные элементы, которые могут быть связаны с убийством, допросим их, кого-то посадим на 48 часов, кто-то будет наказан, и окажется, что у нас тоже происходят важные события, растет эффективность сотрудников и раскрываемость. Теперь ты понимаешь, Волынчук, что такое политика?

– Вы умеете объяснить человеку так, чтобы он сразу понял.

– Ну, раз ты все понял, пора действовать, пусть наши патрули проверят город и окрестности, особенно железнодорожные пути, в поисках преступных элементов и подозреваемых по делу, назовем его, «Пассажир».

– Так точно, «Пассажир», я понял, отправлю две «Нисы», а в городе патрульные проверят всех подозрительных людей.

– Скажи мне, Волынчук, а как звали того человека, который нашел труп в вагоне?

– Фрончак Мариан. Работает на железной дороге, проверяет техническое состояние вагонов. Стучит по ним молотком.

– Так он с молотком, – обрадовался старший лейтенант.

– Да, с молотком и в оранжевом жилете, крутится возле вагонов.

– Ну так этого тоже надо посадить на всякий случай. Посидит 48 часов, может, что-то вспомнит. А если не вспомнит, ничего страшного, отдохнет немного за госсчет.

Сержант надел фуражку, отдал честь по уставу и уже хотел уйти, но Мартынюк поднял руку вверх, как будто что-то вспомнил. Волынчук смотрел на него, дожидаясь, пока начальник соберется с мыслями.

– Проверьте, откуда приехал поезд, и разошлите по телетайпу в воеводские комиссариаты, по территории которых проходила трасса, сообщение о том, что обнаружен убитый, его приметы и все, что нужно. Может, кто-нибудь отзовется, если у них была перестрелка, и они кого-то ищут. Кто знает, может, это какой-нибудь экстремист?

Сержант Волынчук отдал честь, развернулся и вышел из кабинета. Он кивнул Алине, сидевшей за большим столом и занимавшейся обычно телефонными звонками и приготовлением кофе. Волынчуку не каждый день выпадала честь разговаривать с кем-то из комиссаров, поэтому всякий раз, когда он приходил в комиссариат, он смотрел на Алину голодными глазами. Он часто думал о ней, о ее упругой груди и большой попе, а чаще всего о ее ногах, крупных икрах в черных чулках. Ну и что с того, что он думал о ней только в определенном ключе. Он мог себе представлять, как ее большая грудь и мясистые ноги прижимают его к столу или даже к радиатору. Он ведь знал, что это всего лишь фантазии, которые никогда не воплотятся в жизнь. Алина всегда ему улыбалась, и он даже чувствовал, что она испытывает к нему