Ровно в пять она неслась домой, встречала Андрея с обедом. Нора до семи часов домой не приходила. Такой был уговор – не тревожить! Если Андрей уходил еще и на вторую смену, Амалия встречала его возле Дома звукозаписи, где он работал, и теперь уже она провожала его до Киевского вокзала. Жил он за городом, добирался на работу на электричке, пока не купил машину в конце шестидесятых. И так каждый день минус воскресенье, минус все календарные праздники, в течение многих лет… Эти одинокие Новые Года и Первомаи были легкой жертвой для Амалии. По гостям она в эти дни не ходила. Общество неприязненно относилось к одиноким женщинам, у замужних они вызывали беспокойство, а проводить время в компании таких же одиночек с их жалобами, сплетнями и ущемленностью Амалия не хотела.

В ночной рубашке, намазав лицо кремом, она проводила все праздники в постели, с книжкой и с телефоном, который давно уже переставила в свою комнату. Андрей иногда набирал из дому ее номер – либо молчал, либо говорил “Простите, ошибся номером”.

Курица, кошка! – других оценок у Норы не было, но все эти оценки – про себя, про себя… С годами наступило миролюбивое отчуждение. Была и еще одна особенность в отношениях Норы с матерью – годам к пятнадцати Нора обнаружила, что в каком-то смысле она старше матери. Это старшинство Амалия признала весело, с улыбкой. Она была простодушна, но не глупа – почуяла в дочери не годами исчисляющуюся взрослость, сдалась без боя, не то что руководить перестала, даже и советов старалась не давать… особенно после скандальной школьной истории.

Уже после рождения Юрика Нора поняла, что вся женская линия, к которой она принадлежит, страдает каким-то общим дефектом, своего рода заболеванием: дочери не любят матерей, протестуют против образца поведения, предлагаемого матерью. И самой Норе передалось это отрицание, это недоверие и, в конце концов, глубоко упрятанная неприязнь – что это? Бабушка Маруся в таких случаях говорила – гены, гены!

“Как хорошо, что у меня мальчик!” – радовалась Нора, но одновременно понимала, что надо как-то остановить эту семейную линию женского неприятия. “Похоже, я кой-чего знаю из того, о чем писал Фрейд… Впрочем, с Эдиповым комплексом надо бы разобраться!” Вспомнила, что среди бабушкиных книг, привезенных с Поварской, несколько взлохмаченых, сильно читанных томиков Фрейда, с пометками на полях. Надо перечитать – что там про Эдипа? Кто там кого хочет убить и за что? Мальчик борется с отцом, а девочка – что? – с матерью? Нет, нет, отвратительная мысль!

Практическим выводом из этих смутных размышлений пришло решение впустить Амалию с Андреем Ивановичем в собственный тесный семейный мир, чтобы дать Юрику возможность развиваться эмоционально. Он вне всякого сомнения был эмоционально глуховат. Пусть Юрик погостит в Приокском. Там были всякие животные, растения и прочие радости, неведомые городскому ребенку. К тому же Нора представляла себе, как прекрасно выглядит Андрей Иванович в телогрейке, с топором или вилами в руках, и как привлекательно это может быть для мальчика. Немного ревновала заранее и немного боялась, что они там, овладев мальчонкой, зацелуют его до смерти…

В начале своего шестого лета Юрик был впервые отправлен “на волю”. Андрей Иванович заехал за ними. Амалия ожидала их в деревне, с пирогами и козьим молоком. Ягод в начале июня еще не было. Нора провела там сутки и уехала с легкой печалью, понимая, что Юрику там хорошо, что он теперь будет рваться к бабушке-дедушке. Призналась себе, что счастье матери ее раздражает, что в ее поведении проскальзывает какая-то неуместная инфантильность, как будто ей не шестьдесят четыре, а двенадцать, что пирогов слишком много, как и щенят редкой китайской породы, которых счастливая пара разводила для упрочения семейного бюджета. И слишком много поцелуев – как они долго целовались при расставании на полтора часа – Андрей Иванович отвозил Нору в Серпухов, на электричку. Полдороги от Серпухова до Москвы Нора размышляла о собственном несносном характере, о неумении простить матери ее девичье дурацкое счастье, а потом открыла томик Сухово-Кобылина.

Пьеса “Смерть Тарелкина” давно ее занимала. Мнимая смерть – бездна возможностей! В прошлом году она была художником-постановщиком на “Спящей красавице” в детском театре в провинции, обдумывала этот сюжет и так, и эдак, придумала, как ей казалось, хороший ход – в конце пьесы просыпается Принц, а Спящая Красавица оказывается лишь сном во сне… А смерть Тарелкина – как занятно это можно сделать! Вот бы нашелся режиссер, с которым она могла бы поработать. Да и сама бы поставила, если бы только дали… Тенгиз, Тенгиз… Впереди было пустое, совершенно пустое лето – впервые без наемной дачи, впервые без Юрика… Поздним вечером она добралась до дома. Вошла при последних трелях телефона. Разделась, приняла душ. И вышла из ванной, когда телефон опять звонил. На этот раз успела:

– Где ты гуляешь, дАрАгая? Весь день тебе звоню!

Это был Тенгиз.

– Нора, сегодня у нас начинается новая жизнь! – сказал Тенгиз.

– Я знаю. Отвозила Юрика к маме и как раз об этом всю дорогу думала.

Именно сегодня.

На дворе уже была ночь, сегодня уже было вчера. Тенгиз был тот же самый и даже еще лучше. Проклятье! “Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму…” Два года они не виделись. Ни одного звонка. Стороной Нора знала, что он даже в Москву приезжал, но у нее не объявился. В горле комок встал, так что и говорить невозможно. Она сглотнула и промолчала.

– Мы с тобой едем в Польшу ставить “Короля Лира”.

Нора молчала. Тенгиз продолжал.

– “Король Лир”. Это вершина. Выше некуда. Я полтора года читал, читал. Английский выучил, чтоб читать. Я теперь все знаю. Почти все. Мы с тобой это сделаем. Я раньше не понимал, как это – ставить что-то одно? Один автор. Один спектакль. Одна мысль. Вот я теперь понял – надо делать что-то одно. Сильно работает, когда это единственное, что в мире есть. Я понял – надо ставить так, чтобы мир закончился твоим спектаклем. Точкой. Это и есть театр. Одна мысль, но сыгранная так, чтобы ничего больше не осталось. Ты меня понимаешь?

Нора все еще не могла проглотить комок, но к тому же и сказать было нечего. Пожар в крови, вспыхнувши, сам собой начал угасать. Глубокая печаль и недоумение: слова, пустые слова. Сошла с его волны? Наверное, сначала надо было бы в койку, а потом слова. И все равно – дико, до глубины трогает. Он такой – таланта в нем больше, чем ума! Да, как будто бы железом… раскаленным… прошло, что ли?

– Нет, ты слушай меня! Ты не понимаешь, да? “Лира” ставили сто раз, тысячу раз! А мы поставим его последний раз! Так сделаем, что потом просто смысла не будет его еще раз ставить, да? О свободе, о счастье ухода из мира, мира стихий, страстей, плоти, о преображении плоти, вот о чем надо делать. Я знаю как! Гордон Крэг! Ты все поймешь! Ну! Нора! Ты что, не слышишь, да?

Нора слышала отлично. Все то, что Тенгиз ей сейчас хотел преподнести, она уже знала. Уж про Гордона Крэга точно. Бабушка Маруся ей много чего успела порассказать. Все – через два касания. Маруся обожала Эллу Рабенек, ученицу Дункан – Рабенек много о ней рассказывала: и об ужасной гибели в автокатастрофе двух детей Айседоры. Старшая девочка – дочь Гордона Крэга, и именно эта частная деталь, из уст в уста переданная, давно уже сделала Гордона Крэга как будто дальним родственником большой театральной семьи, в которой несомненно существовала система передачи священного знания… И Нора, вспомнив все эти восторженные рассказы Маруси о временах ее юности, когда она сначала училась ритмике и пластике, а потом преподавала и занималась какой-то новой педагогикой, которую потом отменили, как генетику и кибернетику, чувствовала себя причастной к мировой культуре. А Тенгиз провинциал, вот что. Изобретает велосипед. А я столичная штучка. Я про велосипед и раньше слышала. Она проглотила комок и ответила: