– Мой муж, – ответила Маруся и попыталась поцеловать его руку. Он попытался вырвать руку, тогда она быстро повернула кисть и поцеловала в ладонь. – Яков, Яшенька, Яночка, Яник мой!

Потом они долго целовались.

– Пойдем в ванную, – позвал Яков свою жену, и она пошла за ним по коридору в глубину квартиры. Это была вторая в жизни, после московской квартиры брата, ванная, которую видела Маруся. Роскошь, роскошь – белая ванна на чугунных лапах. Буржуйская ванна, буржуйская жизнь, но – черт возьми! – как же красиво! Вода была холодная, потому что колонку не топили с отъезда семьи. Они плескались в холодной воде, пока не замерзли. Чувствовали себя молодыми зверьками, щенками или бобрятами, и совсем не стеснялись наготы. Потом Маруся постирала простыню, на которой растеклось овальное пятно крови. Больно не было, только немного пощипывало внутри.

Настало утро. Проголодались ужасно.

– Что ты ешь на завтрак? – спросил он, не заметив, как естественно перешел на “ты”.

– Булку… с маслом. И молоко.

– Молока нет. Я чай приготовлю?

Он пошел в кухню. Белая булка, завернутая в полотняное полотенце и слегка подсохшая, лежала в хлебном ящике. Масло он вынул из подсоленной воды, положил в масленку. Ему хотелось, чтобы все было красиво, и он взял в буфете две парадные китайские чашки. Вскипятил воду на спиртовке, заварил чай в чайнике из сервиза и принес на подносе в свою комнату.

Маруся, уложившая волосы под бархатную ленту, в блузке голубиного цвета стояла у окна. Яков чуть поднос не уронил от неожиданности – чужая, совсем чужая красивая дама обернулась на скрип двери. Но она улыбнулась и стала собой…

Они завтракали за Яшиным рабочим столом, другого не было. Книги и тетради были сдвинуты, в центре стола поместился поднос.

– Какие красивые чашки, – заметила Маруся, приподняв чашку.

– Папа подарил маме, когда родился их первый сын. Он умер от дифтерита в два годика. Бабушка говорит, что мама от горя чуть с ума не сошла, даже топиться собиралась.

Маруся промолчала, сдержала слова, которые просились с языка…

– Она тогда уже была мною беременна, ее помрачение прошло, когда я родился. Папа отправил ее тогда в санаторию в Германию, она вернулась уже со мной. И совершенно выздоровела.

Тут Маруся уже не сдержалась и сказала то, что вертелось на языке:

– Богатые могут себе позволить лечиться за границей. Посмотрели бы вы, как живут простые женщины-работницы. Ребенок умирает, а она на другой день после похорон идет на фабрику, работает десять часов, – ни помрачения, ни санатория. Богатые люди этого не желают знать.

Яков намазал на хлеб масло плоским ножом, положил перед Марусей на ребристой тарелочке.

– Ну, социальное неравенство не мы придумали, изначально мир так был устроен, – сказал он миролюбиво.

Маруся отодвинула от себя тарелочку с гневом:

– Я ненавижу весь этот капиталистический мир. Это несправедливо! Эта красивая чашка стоит столько, сколько работница на фабрике зарабатывает за месяц!

Яков был обескуражен – такое чудесное утро, такой особый день в их жизни… И общая несправедливость мира как раз в этот день обернулась так, что именно он был избранником счастья, на него обрушившегося, такого большого, что и выдержать едва возможно… Вспоминать о том, что кто-то этого счастья лишен, совсем не хотелось.

– Маруся, но какое нам сегодня дело до справедливости? Откуда вы взяли, что справедливость вообще существует на земле?

– Вы читали Маркса? – поставила Маруся вопрос ребром. – Не может крестьянин и рабочий есть кусок хлеба с маслом, потому что его эксплуатируют капиталисты!

– Марусенька, я экономист. Мы Маркса изучаем, – они перешли опять к вежливой форме обращения, на “вы”. Он был еще полон отзвуками телесного счастья и ему вовсе не хотелось вести сейчас дискуссии по политической экономии.

– Мы должны объясниться, Яков… чтобы не было потом никаких между нами разногласий на эту тему. Я целый год ходила в рабочий кружок, где разбирали работы Маркса. Кружок нелегальный, как вы можете догадаться. Но сейчас я не могу больше от вас скрывать, что я марксистка.

Марусенька не ходила целый год в кружок – пару раз затащил ее на занятия Иван Белоусов, было скучно.

– Марусенька, а зачем скрывать? Сейчас нет ни одного курса политической экономии, где бы Маркса не разбирали. Я все проработал, от “Экономико-философских тетрадей 1844 года”… с первых работ до последних. Зачем вам этот кружок? Основные работы у меня есть, правда, на немецком языке. Русские переводы очень плохи. Но я мог бы достать вам французский перевод. Я знаю, что он имеется. Я внимательно прочитал – в ранних работах Маркса видно, что он гуманист и цель его – освобождение человека из-под власти капиталистических отношений, но он в воле человека видел только проявление исторических условий, а ценность индивидуального существования, свободу личности подчинял идеалам этого самого справедливого будущего общества. Но мне кажется, что здесь возможно такое подавление личности, подчинение интересов индивидуума общественным интересам, что меня это смущает. Нет, нет, я никогда не стал бы марксистом. Да и зачем этот кружок? Групповые занятия всегда приводят к лишней трате времени, я в этом убедился.

Тут Марусе вдруг весь этот разговор стал неинтересен, она куснула булку, глотнула теплого чаю:

– Нет, нет, вы просто этого не понимаете и понять не можете, потому что вы сами из буржуазной семьи. Не будем об этом.

Но тут уж уязвленным почувствовал себя Яков. Он и впрямь был из буржуазной семьи. У отца была мельница, перевоз через Днепр, кое-какая торговля зерном, банковская контора, и все эти разнообразные, во многих корзинах разложенные яйца он, по мысли отца, должен был принять в управление, чтобы обеспечивать семью и поддерживать ее благосостояние… Якову это было скучно и даже стыдно почему-то, всей душой он рвался к музыке, но, по условиям существования, отец позволил ему музыку только как каприз, прихоть, баловство, и выхода Яков не видел никакого…

Яков убрал поднос. Маруся осталась одна, отчаяние ее охватило: зачем она все это говорила, причем тут Маркс? Почему вдруг ее прорвало в самое неподходящее время? Я все испортила! Все испортила! Что он теперь обо мне будет думать? Она стояла у окна, прислонив лоб к стеклу.

Он вошел тихо, дверь не скрипнула. Обнял ее, поцеловал в шею сзади, потом развернул и поцеловал в то место, где ключицы сходятся, и у обоих все ранящие мысли отлетели, они провалились в счастье прикосновений и строили свой дом любви в темноте и глубине тела.

Под вечер Яков проводил ее домой. Шли молча, потому что все, что они переживали, плохо умещалось в слова. Яков обнял Марусю возле двери ее дома.

– Муж и жена? – спросил он утвердительно.

– Муж и жена, – ответила она. – Но пока это будет наша тайна.

– А мне хочется каждому встречному об этом рассказать. Что ты моя жена.