Заверещал зуммер полевого телефона, все собравшиеся разом вздрогнули, словно от разряда тока, настолько пронзительным показался негромкий в общем звук. Майор Натан снял трубку, выслушал несколько коротких слов и бережно, с преувеличенной аккуратностью повесил трубку.

— «Пришлите десять порций джема, срочно», — повторил он услышанное для всех остальных.

— Вот оно, — выдохнул кто-то по соседству.

Значит, атака была назначена на четыре часа десять минут утра, еще до рассвета, чтобы захватить как можно больше светлого времени. Первый день сражения будет самым важным, и каждая его минута должна быть использована по максимуму, до последней секунды. Офицеры вздохнули и зашевелились, как будто стряхнув чары злого колдуна.

— Господа, прошу на позиции, — произнес Джордж Натан все с той же преувеличенной осторожностью, с которой повесил трубку. Так, словно сейчас каждое слово и действие обрели совершенно особый смысл и вес. Все необходимое было сказано, не тратя время, Уильям шагнул к выходу. В этот момент полог, сделанный из куска старой палатки, качнулся в сторону, внутрь влетел взмыленный солдат, хрипящий страшнее призера в Аскоте.

— Вот джем… я принес… на складе больше не было… пришлось попросить у солдат… только восемь порций, — не успев отдышаться, загнанный посыльный выталкивал слова короткими фразами, ища, кому отдать коробку.

Секунду или две на него непонимающе смотрели все собравшиеся, а затем дружный хохот офицеров взорвал душную тишину наблюдательного пункта. Ничего не понимающий посыльный стоял, озираясь по сторонам и сжимая в руках бесполезный джем. Натан открыл было рот, чтобы объяснить ему ошибку, и в это мгновение началось.

Где-то далеко позади гулко бабахнула тяжелая гаубица, ее почин сразу же подхватили с дюжину других стволов. Затем еще и еще, в следующее мгновение Дрегер и все, кто был на передовой, оглохли — более четырех тысяч пушек, гаубиц и минометов разом открыли огонь, их слаженный грохот перечеркнул все остальные звуки, обрушившись на фронт невообразимым, неописуемым ревом.

Пехотинцы в передовых траншеях, не дожидаясь приказов, бросились ничком, как будто скошенные пулеметным огнем. Безудержный рык, рожденный огнем двенадцати-двадцатидюймовых орудий, несмотря на расстояние, бил в уши тяжким молотом. Впереди, позади, сбоку ревели гаубицы и мортиры. Пехотные скорострелки неслышно и жадно выплевывали боезапас, стремясь поразить пулеметные амбразуры, пробивая снайперские щиты, нащупывая позиции наблюдателей. За считанные секунды немецкая оборона была накрыта на всю глубину. Даже в тылу, на расстоянии многих километров от передовой, больше не было безопасных мест. Укрепленные полосы, выявленные штабы, станции, казармы, аэродромы — везде бесновался вихрь разрушения, порожденный сотнями тонн тротила, мелинита, чугуна и стали.

Артиллерия, подлинный Бог Войны, заработала в полную силу.

Температура, влажность и плотность воздуха, скорость и направление ветра на разных высотах, точная позиция каждого орудия, степень износа стволов, вес зарядов и серий пороха из клейменых партий, координаты целей, потом и кровью добытые разведкой, — все подлежало учету. Все преобразовывалось в длинные цепочки чисел, просчитываемых на странных приборах, чтобы стать другими числами на стопках таблиц стрельбы или прямо на щитах орудий. Повинуясь магии цифр и искусству артиллеристов, тяжелые снаряды стирали окопы, крушили бетонные доты, сминали грузовики, как легкие жестянки, опрокидывали орудия, превращали укрытия пехоты в скотобойни, переворачивали аэропланы, как бумажные игрушки, поднимали в воздух склады. Ближе к фронту вставали сплошные стены из дыма, взметенной вверх земли и обломков. Удар следовал за ударом с математической точностью. Если какой-нибудь наблюдатель, скрючившийся в подземном убежище, оглохший от внезапной канонады, и уцелел, он все равно не разглядел бы за пеленой дымовых снарядов даже стада слонов.

Действуя словно во сне, Уильям посмотрел на свои часы, безотказные Smiths, сам не зная зачем. Разумеется, он не мог услышать, что тиканье прервалось, но увидел, что секундная стрелка остановилась. Часы замерли, механизм умер, но ни огорчиться, ни обдумать это лейтенант уже не успел — даже сквозь рев тысяч стволов Дрегер услышал самый страшный и ненавистный для пехотинца звук, пронзительно ввинчивающийся в самый мозг. Вопль свистка, призывающий к броску вперед, под вражеский огонь, по перекопанной земле, нашпигованной металлом, на изорванную, но все такую же цепкую колючую проволоку.

Танки двинулись вперед, и за ними пошла в атаку первая волна пехоты.

* * *

Мелисса не могла уснуть. Первые признаки недомогания она почувствовала незадолго до отъезда мужа, и женщине стоило немалого труда скрыть от него свое состояние. Уильяма и так ожидали нелегкие времена, не стоило нагружать его новыми проблемами и тягостными думами. Да и сама она не восприняла симптомы наступающей хвори всерьез, списывая их на накопившуюся усталость и нервное истощение.

Дрегер ничего не рассказывал жене о войне и своей жизни на фронте, но его тоскливый взгляд говорил сам за себя. Мелисса старалась сберечь для него каждую минуту мирной жизни — краткого перерыва между сражениями прошлого и будущего. Теперь, когда Уильям уехал, она чувствовала себя совершенно разбитой. Головная боль и чувство ноющей тяжести в груди усиливались с каждым часом, но многочисленные домашние заботы не терпели отлагательства.

Мелисса приняла нашатырно-анисовые капли, это немного облегчило боль и притупило ощущение наждачной пробки в носоглотке. Накормив дочь ужином, мать уложила ее спать, согрев постель бутылками с горячей водой. Роберта выглядела несчастной и бледной, в своей длинной ночной рубашке она походила скорее на привидение, чем на маленькую девочку.

«Только не грипп», — впервые подумала Мелисса. Только не «испанский грипп», не страшная инфлюэнца. Хотя основная волна эпидемии уже прокатилась по Британии, собрав щедрую дань, люди время от времени продолжали заболевать. Прежняя беспечность теперь казалась ей безумием, но время было упущено. Оставалось только молиться и с наступлением утра немедленно обратиться к врачу.

Ночь не принесла облегчения, от боли она уже не могла глотать — в горло словно вонзали острейший нож. Поднялась температура. Промучившись до раннего утра в полубреду, Мелисса сдалась и встала. Не зажигая газа, она в темноте накинула домашнее платье и умылась. Холодная вода немного облегчила страдания, словно смыв на время паутину вязкого жара. Женщина затеплила керосиновую лампу и, сев за стол, откупорила бутылочку с чернилами.

В бакалейной лавке закончилась бумага, но в ящике стола осталось несколько «леттеркардов»[81]— маркированных складных бланков из плотной бумаги с клеевой полоской. То, что нужно, — писать большое письмо она была не в состоянии. На мгновение Мелисса испугалась, что не хватит марки для пересылки за границу, но вспомнила, что доставка писем в армию приравнивалась к почтовым сообщениям в самом Королевстве.

Она обмакнула в чернила стальное перо и задумалась. Как это обычно бывает, простые и понятные мысли, оказавшись перед перспективой перенесения на бумагу, понеслись вскачь, путаясь и сбиваясь. О чем написать любимому человеку, который, быть может, именно в этот момент сражается с врагами рода человеческого — безбожными, жестокими тевтонами? Какие слова превратят невзрачный лист с типографской маркой в окошко домой — мирное, уютное? Способное хоть в малости отвлечь от суровых военных будней?