Жаль.

Строгий кабинет шефа-руководителя корпункта и филиала ЦРУ. В нем двое: сам хозяин кабинета (это его упитанная и круглая физия попала в х-фокус объектива) и симпатичный журналист с видеокамерой. Коллеги ведут напряженную беседу — на языке великом и могучем.

— Ник, как говорят русские: сделал дело — водку пей смело. Так, кажется? — спрашивает руководитель.

— Русские еще говорят: не в свои сани — не ложись. С чужой женой. Я журналист, а не лазутчик! — артачится.

— Ник! Ты же сам нашел этот народный самородок! Сахо… как его? Сахоруйко?

— Загоруйко!

— Ты его откопал, а русские его тут же…

— Что?

— Закопали! — Вытаскивает из стола фотографии. — У нас есть сведения, что Сахаруйко…

— Загоруйко!

— Черт, язык сломаешь… Его перевели на секретный Объект, нам неизвестный. С какой целью?

— Это шпионаж! — возмущается Ник.

— Это репортаж. Сенсационный, быть может, — поднимает палец руководитель. — Ты же у нас ас журналистики, так?.. Из аса воздушных трасс — отличный репортер. Самолеты, катастрофы, заводы, химики-крези — это твое, Ник!.. Погляди-погляди.

Журналист неохотно берет со стола фотографии:

— Новое химическое производство? Странно! Ни реки, ни дорог, ни труб.

— Страна ребусов. Загадочная русская душа.

— Да-а-а, но…

— А поможет нам с ребусом… — Шеф-руководитель топит кнопку вызова на столе. — Кажется, вы уже знакомы? Это — Николь.

На пороге кабинета появляется блондинка. Та самая, в мини-юбке. От удивления Ник открывает рот — и забывает его закрыть.

Алька умерла лет семь назад или двадцать семь лет назад — что не имеет принципиального значения. Она умерла, а я остался — лежал, ел черешню и плевал скользкими онкольными косточками в потолок, когда пришел Бонапарт, он же Бо, он же Боря, и сообщил:

— Она меня отвергла.

— Кто?

— Аида.

— А это кто?

— Наездница.

— Почему?

— Не знаю… — Пускал слюни и смотрел глазами грызуна. При этом жрал мою черешню вместе с косточками и беспрестанно сучил куцыми, словно ампутированными, ножками-ручками.

— Ты напоминаешь мне вождя, — сказал я.

— Вождя? — удивился мой приятель. — Какого вождя?

Однажды, когда мы жили, мама отвела меня и Альку в Мавзолей… долго тащила по военно-хозяйственной брусчатке… теряя в многоножной шаркающей пролетаризованной массе… находила… и мы висели на рефлексивных ее руках… и А. требовала:

— Хочу писать… хочу писать… хочу писать…

А я молчал, хотя тоже хотел… Мама религиозно закатывала глаза и молилась:

— Потерпи-потерпи-потерпи!

Как можно терпеть, если очень хочется?

И поэтому мы с А. толком не рассмотрели рыжеватую, как конский хвост, святыню.

Не знаю как Алька, у меня было единственное желание: чтобы организованная радетельная мука поскорее закончилась и я бы мог выпустить на свободу мной переработанную газированную воду, которой злоупотребил с единоутробной сестрой.

Когда же это наконец случилось под оккультированной бастионной стеной, я услышал радостный голос А.:

— Мама, а дедушка, который спит, засушенный, как кузнечик…

— Аля!.. — повело маму, епитимная тень от рубиновой звезды украла ее лицо.

— И нет! И нет, — пожалел я маму. — Он похож на Борьку!

У нашего дворового товарища была великолепная цесарская циклопическая башка. И вообще он был выродок, и на его глобальном дистрофическом лбу прорастала шишка, как, наверное, знак высшей небесной силы.

Позже я узнал: когда-то давно нашу святыню залило пахучими канализационными водами. По такому нечаянному случаю задали вопрос Патриарху всея Руси: мол, как святая церковь может объяснить подобный казус?

— По мощам и елей, — последовал велеречивый ответ.

Скрежет открывающихся металлических ворот с закрашенными разлапистыми звездами. На Объект въезжает разбитая грязная колымажка. Тормозит у Поста. Из машины вываливается очень нетрезвый человек:

— З-з-загоруйко! Ты где? Это я — Ваня! Смена в моем лице!.. Любаша, ты тоже выходи! Родине служить!

Из пикапчика выбирается пышнотелая хохотунья:

— Ванюша! Ты куда меня свез, негодник? Тута же край земли.

— …и ни души! Кроме нас и Загоруйко! — Нетвердо вступает на ступеньки крыльца Поста. В руках бутылка с мутным самогоном. — Загоруйко, выходи мою химию пить!.. — Плюхается на ступеньку. — Любаша, Загоруйко это… — крутит горлышком бутылки у виска, — святой человек! Не от мира сего. Ученый, ой какой ученый!.. Только я, ик, ученее! Спроси — почему?

— Почему, пригожий?

— Отвечаю! Он из воды — что? Только уксус. А я? Из табурета? А? взбалтывает бутылку. — Корм для души…

— Люблю тебя, душеньку! — визжит от удовольствия жизни Любаша. Ой! — И делает неожиданный грациозный книксен. — З-з-здрасьте!

— Ты чего, Любка? — удивляется Ванюша.

— Добрый всем день, — кашляет сухопарый и худощавый человек, уморенный химическими опытами. Он уже не молод, но и не стар. В его страдательном обличье некое колдовское притяжение. Такие люди способны пойти на костер за свои научные убеждения, как это уже случилось однажды в истории человечества.

— А-а-а, это ты, Менделей, — оглядывается сменщик и поднимает бутылку над головой. — Окропишь святую душу?

— Я ж не употребляю, Иван.

— Брезгуешь, значит? — Выпивоха пытается встать на ноги. — Не уважае-е-ешь!

— Ванечка! — беспокоится Любаша.

— Цыц, баба! Когда звезда со звездой…ой! — И кувырком летит с крыльца. И так, что звезды из глаз. И так, что бутылка, летя в свободном полете, наконец находит свой бесславный конец, влепившись в металлический брус.

Вопль отчаяния и душевной боли из поверженного судьбой человека. Вопль угасает в бескрайней степи. И тишина, лишь музыкальный треск кузнечиков.

Врачи рекомендовали Альке черешню, и вместе с ней я тоже лопал черешню, и мы с А. плевались друг в дружку черешневыми косточками, и это нас веселило. Потом Алька умерла, я же остался и теперь плюю косточки черешни, записываю всевозможные мысли и размышления на клочках бумаги и в тетрадку, а тот, кто со мной рядом, давясь ягодой, теребит меня:

— Вождя? Какого вождя?

На это я отвечал, что у него, неряшливого, будет или дизентерия, или несварение желудка.

Не поверил, и зря. На следующий день престолонаследник сидел на унитазном лепестке и страдал, отягощенный неожиданной хворью, жаловался: