Вечер наступил и плавно перешел в ночь, долгую-долгую ночь, полную холода и страха. Холод сковал меня и превратил в ледышку. Море плескалось, ласково укачивая нас на волнах, а рояль негромко пел, убаюкивая нас. Луна висела в небе среди звезд, время от времени скрываясь за облаками, – наш ангел-хранитель, следующий за нами. Я напевала ей, напевала папе, как обещала.

Я слушала луну, слушала его – и слышала эхо нашей мелодии. Он был жив, и я тоже была жива. И дедуля Мак с тетей Укой тоже были живы. Мысль о тете Уке вызвала у меня улыбку, хотя веселого в моем положении было мало. Не я ли обещала ей беречься от сырости и не мочить ноги? Что ж, одним нарушенным обещанием больше.

Мне вдруг послышался папин голос, отчитывающий меня. «Дурында, дуреха, – говорил он. – Ну, кто вел себя как дурында?»

Потом он принялся читать мне мою любимую сказку, «Гадкого утенка». Мама, папа и тетя Ука столько раз читали ее мне вслух, что я выучила ее почти наизусть. Я задремала, слушая папу, слушая маму, слушая тетю Уку, как это частенько случалось дома.

«Спокойной ночи, Мерри, – пожелала мне мама. – Спокойной ночи». Она поцеловала меня в лоб и укутала одеялом.

Когда место луны на небе заняло солнце, его яркие лучи разбудили меня, и лишь тогда я сообразила, что какое-то время проспала. Птица, белая птица сидела на краешке рояля, очень внимательно разглядывая меня похожим на оранжевую бусинку глазом. Я была так счастлива, что у нас появилась хоть какая-то компания, что мы больше не одиноки. Еще одна слетела с залитых солнцем небес и на мгновение приземлилась рядом с первой, потом обе с пронзительным криком снялись с места и улетели.

– Чайки, – сказала я Селии. – Смотри, чайки! Видишь? Она нашли нас!

Но Селия ничего мне не ответила. До меня не сразу дошло, что я больше не держу ее. Вместо нее в руках у меня был плюшевый мишка. Самой же Селии нигде не было, она исчезла, совсем, без следа. Видимо, ночью я в какой-то момент отпустила ее или она отпустила меня. Мне оставалось лишь надеяться, что это она меня отпустила. С этой надеждой я и живу до сих пор. Все, что мне было известно наверняка, – это что она скатилась и исчезла на дне морском вместе с мамой, Бренданом и Морисом, со всеми остальными пассажирами корабля, на дне, где в самом скором времени предстояло оказаться и мне. Я опечалилась оттого, что осталась одна, и почему-то разозлилась – разозлилась на все и на всех, на весь мир и на себя саму.

Наверное, это злость придала мне сил. Не знаю. Но я вдруг вскочила на ноги и закричала что-то, злясь на себя за то, что уснула и упустила Селию. Мне хотелось, чтобы все это кончилось, и как можно скорее. Я готова была собственноручно утопить этот злополучный рояль, а вместе с ним и себя и покончить со всем этим. Я даже попрыгала на нем, но это ни к чему не привело, разве что я обнаружила, что могу заставить рояль петь по своей воле, гудеть под моими ногами громче. Я подпрыгивала все выше, чтобы приземляться все тяжелее и тяжелее. Я приплясывала и подскакивала, выбрасывая вверх колени, я выделывала на крышке рояля курбеты и выписывала кренделя, смеясь сквозь слезы ярости, я смеялась до одури, до истерики. Я подлетала все выше и выше. Я топала и хлопала. Но что бы я ни делала, рояль упорно не желал тонуть.

Я подбежала к краю и остановилась, глядя в морскую пучину. Потом вслух сказала самой себе, что всего-то только и нужно, что броситься туда, прыгнуть вниз.

– Это просто, Мерри! Прыгай! Просто возьми и прыгни!

Но я не смогла. Мне не было страшно, дело было не в этом. Дело было в голосе той пожилой женщины, которая добилась, чтобы меня посадили в лодку. Он неотвязно звучал у меня в голове. «Живи, дитя, – твердила она мне. – Ты должна жить».

Теперь она тоже лежала где-то на дне морском вместе с мамой и всеми остальными. И они все убеждали меня, чтобы я жила. И Селия тоже. Я слышала ее, слышала, как она просит меня позаботиться о ее плюшевом мишке вместо нее. Я слышала их всех. Я вернулась обратно к центру рояля и уселась по-турецки, крепко прижав к себе медвежонка Селии.

– Мы будем жить, – сказала я ему. – Ты и я, мы оба будем жить.

Мишка улыбался – улыбался своей всегдашней улыбкой. Он верил мне, а если он верил, то и я должна была себе верить. Я буду жить.

После этого я ни разу больше не прилегла, ни на минутку. Я понимала, что стоит мне только лечь, как меня снова потянет в сон и тогда я неминуемо скачусь к краю и упаду в воду, не успев даже опомниться. Я буду сидеть там, где сижу, не двигаясь с места, борясь со сном, и выживу всему наперекор.

По правде говоря, если бы не те две любопытные чайки, я бы все-таки не выжила. Они не сидели на рояле рядом со мной постоянно, но возвращались достаточно часто и задерживались достаточно надолго, чтобы во мне не угасала искорка надежды. Если они нашли меня, убеждала я себя, значит и спасатели тоже смогут. Это был последний довод, который отложился у меня в памяти. Должно быть, я к тому времени была уже серьезно обессилена жаждой, голодом и холодом.

Казалось, я существовала в каком-то зыбком промежутке, балансируя на грани между сном и явью и сваливаясь попеременно то в одно, то в другое состояние, но при этом не отличая уже одно от другого и полностью утратив всякий интерес к чему бы то ни было, кроме плюшевого медвежонка Селии и моих двух птиц. Иногда это были чайки, а иногда они превращались в павлинов, и тогда перед глазами у меня вставала мама, покачивающаяся на воде лицом вниз, и павлин у нее на спине пронзительно кричал, распушив хвост и запрокинув голову. А потом оказывалось, что это кричу я, а не павлин, а чайки вновь вернулись обратно на рояль и молча наблюдают за мной. Я пыталась разговаривать с ними, с плюшевым мишкой Селии, но язык больше не желал мне повиноваться.

За эти нескончаемые часы, что я провела сидя по-турецки на крышке рояля посреди океана, я полностью утратила всякое ощущение времени, я не помнила больше ни кто я такая, ни откуда родом, ни как оказалась верхом на рояле в открытом море в компании лишь бессмысленно улыбающегося плюшевого медведя и пары чаек. Поэтому я совсем не удивилась – ибо во сне мало чему удивляешься, – когда вода неподалеку от рояля вдруг забурлила и вспенилась и из морских глубин возникло странное видение. Я не могла понять, что это такое.

Сперва я подумала, что это, наверное, кит приплыл посмотреть на меня, удивленный ничуть не менее моего тем, что посреди океана плавает рояль. Как и большинство китов, он походил формой на великанский огурец, с каждой минутой становившийся все больше и длиннее. Медленно и неумолимо он выступал из моря, и с его блестящих боков пеленой стекала вода. Он поднял волну, и мой рояль все сильнее качался и ходил ходуном. Решив, что он в любую минуту может пойти ко дну, я бросилась на крышку ничком и вцепилась в плюшевого мишку, который почему-то стал для меня важнее самой жизни, пытаясь пальцами ног удержаться о глянцевую поверхность и затормозить, чтобы не съехать в море.

Однако рояль очень вовремя перестал колыхаться, и я осталась лежать в опасной близости к краю, к вздымающемуся океану, который хотел утянуть меня в свою пучину и поглотить меня навсегда. Я вскинула голову и поняла, что это не кит, а корабль, подобного которому я никогда еще в жизни не видела. У китов не могло быть двигателей, они не могли быть сделаны из стали, и на боках у них не могло быть номеров. До меня сквозь толщу воды донесся сначала рев и рокот двигателей, потом грубые голоса перекликающихся мужчин. Они уже выбрались на поверхность судна, человек с полдюжины, и несли небольшой плот. Его спустили на воду и погребли ко мне. Когда они доплыли до рояля, один из них осторожно перебрался на глянцевую крышку. Потом, опустившись на четвереньки, пополз ко мне.