имея на борту Кузнецова и его помощников, должен был лететь обратно на Вторую дрейфующую базу.

Шагах в пятидесяти от стоянки, на том ясе паковом поле, две ледяные глыбы, громоздясь одна на другую, образовали крутой холм. На вершине его мы водрузили Государственный флаг СССР. Красное полотнище с серпом и молотом затрепетало по ветру.

На нашем митинге не было длинных речей. Просто летчики и ученые поздравили друг друга с первыми успехами, заодно напомнив, что впереди еще много работы.

А погода портилась. Осмотрев площадку, выбранную геофизиками для астрономических и магнитных наблюдений, и лунку, подготовленную во льду гидрологами, Кузнецов вошел в кабину.

 — Счастливо оставаться, друзья! — крикнул Черевичный, поднимаясь по трапу, захлопывая дверь.

 — Пойдем, поможем Ивану взлететь, — сказал мне Масленников.

Облака висели настолько низко, что Черепичному трудно было разглядеть, где полоска ровного льда, суживаясь, упирается в нагромождение пака. Мы с Виталием Ивановичем прошли в конец полосы, стали по ее краям. Ориентируясь на наши фигуры, темные на фоне снега, Черевичный мастерски оторвал самолет. Едва мелькнули над нашими головами лыжи, и машина исчезла в облаках.

Нас, «жителей полюса», осталось восемнадцать: экипажи двух самолетов, четыре научных работника, кинооператор и журналист.

Воображение человека ограничено, как правило, рамками старых устоявшихся представлений. Что такое Северный полюс в зрительном восприятии? Вершина потертого школьного глобуса, пучок меридианов на карте. Здесь ничего этого, разумеется, не было. Неглубокую ложбину ровного льда, окруженную пологими бугристыми полями пака, мы оградили аэродромными флажками. На одном из паковых полей стояли два самолета и рядом с ними — жилые палатки. Чуть поодаль на тонком льду — лунка гидрологов, еще поодаль — приборы геофизиков. Словом, все выглядело весьма буднично, как и на прежних наших стоянках во льдах.

С макушки Земли, казалось бы, можно видеть далеко-далеко во все стороны, а тут, высунешься из палатки, и сразу взгляд упирается в сырую завесу облаков. Да и не хотелось, сказать по правде, выходить из палатки. Такая гнусная, пожалуй самая скверная за все время экспедиции, установилась погода. Тем не менее настроение у всех было отличное. Своеобразие нашего географического положения служило источником нескончаемых острот.

 — Слышь, навигатор, который час по-московски? — спрашивал Кекушев Шерпакова.

 — Тут, Львович, все едино: и московское, и гринвичское, и владивостокское. Помнишь, как Маяковский сказал: «Время — вещь необычайно длинная».

Кто-то предложил избрать председателем «полюсного горсовета» Михаила Емельяновича Острекина, руководителя научной группы. Как и положено председателю, он интересовался вопросами благоустройства. Когда в палатку вошел Сомов и, сдвинув на затылок заиндевевший капюшон, стал развязывать наушники шапки, Острекин строго спросил:

 — Как, открыт бассейн для плавания?

 — Так точно, товарищ председатель, да глубина маловата: всего четыре тысячи тридцать девять метров.

Достав блокнот, написав несколько слов карандашом, Острекин протянул листок радисту из Котовского экипажа — Богданову, вступившему на вахту:

 — Вот, Вася, отстукай быстренько Кузнецову на Вторую базу.

Измерение глубин океана тотчас после посадки в самой «точке земной оси» было особенно важно, пока дрейф не отнес нашу льдину от полюса. Ведь, как известно, экспедиция Шмидта в мае 1937 года опустилась на лед, пройдя за точку полюса несколько десятков километров, а папанинцы начали измерение глубин лишь в июне, находясь значительно южнее полюса. Столь же ценными и для наших геофизиков должны оказаться наблюдения в широте 90 норд!

Сомова, пришедшего в палатку погреться чайком, сменил на лебедке Гордиенко. Острекин направился к магнитным приборам, принять вахту у своего напарника Сенько.

Так постепенно жизнь нашего лагеря входила в обычную колею. И только солнце, изредка проглядывая светлым пятном сквозь мутные облака, вновь и вновь напоминало о том, где мы находимся. Обходя небосвод по кругу, оно все время держалось над нашими головами на одной и той же высоте.

На вторые сутки, однако, Северный полюс дал о себе знать. Далеко за полночь пронзительный крик, шедший откуда-то сверху, снаружи, поднял спавших в палатке людей экипажа Масленникова:

 — Полундра!

Вскакивая, мы путались в спальных мешках, толкали друг друга. Одеваясь, не попадали ногами в штанины, обували чужие унты.

 — Полундра, выходите скорее! — кричал радист Черноусов. На вахте в самолетной рации он одновременно наблюдал за льдами.

«Что же случилось? Под палаткой трещина? Она быстро расходится?» Такая мысль мелькнула сразу. Но нет, под ногами было твердо, устойчиво. Причину тревоги мы поняли, только выскочив наружу. Трещина действительно была, но прошла она не под палаткой, которую можно перенести в любой момент, а под самолетом, неподвижным уже вторые сутки. Трещина прошла не поперек, а вдоль, ровно посреди правой лыжи. Толстенный, почти в пять метров, паковый массив раскололся как сахар под нажимом щипцов. Края трещины расходились медленно. Между ними виднелась темная вода.

Скорее заводить моторы! Второй механик, Юра Соколов, стаскивал с моторов чехлы. Кекушев мчался к самолету с лампами, накачивал, разжигал их. Горячий воздух устремлялся вверх к моторам по металлическим гофрированным шлангам.

 — Лопаты, доски, живей! — заметно волнуясь, командовал Виталий Иванович.

Мы тащили из кабины доски, предусмотрительно прихваченные с Большой земли, подкапывали снег под правой лыжей, подсовывали под нее доски. Края трещины расходились.

Механики изо всех сил накачивали лампы. Горячий воздух гудел, шланги накалялись докрасна. Трещина разошлась уже на ширину лыжи, доски под лыжей начали прогибаться.

 — А ну, попробуй, крутани, — крикнул мне Соколов с правого крыла.

Легко сказать — «крутани». Я подбежал к винту, ухватился за лопасть, повис на ней всей тяжестью своих пудов. Винт не шел. Не шел и баста… На подмогу подскочили Шерпаков, Пескарев, налегли сообща на вторую лопасть. Винт пошел. Очень медленно, нехотя, но все-таки пошел.

 — От винта! — гаркнул Кекушев.

Мы отскочили. Винт вычертил первый круг. Левый мотор заработал. Трещина теперь была настолько велика, что, перешагивая ее, надо было широко расставлять ноги. Лежа на правом крыле, раскрыв капот и копаясь в моторе, Кекушев ругался беззвучно, точно шептал заклинания. Пескарев, Шерпаков, Черноусов и я прыгали у правого винта, висли на его лопастях, болтая ногами над разверзавшейся бездной. Сквозь плексиглас пилотской кабины виднелось серое, с закушенной губой лицо Масленникова.

Края трещины подходили уже к концам досок, когда заработал и правый мотор.

Котов и его люди, прибежав к нам по сигналу тревоги, изо всех сил тянули за веревки, привязанные к хвосту, чтобы помочь примерзшим лыжам оторваться от снега. Масленников дал газ. Машина сдвинулась с гибельного места и, сворачивая влево, пробежала с десяток метров.

Тут только я спохватился: так и не успел использовать фотоаппарат,