Только что строго прозвенел звонок. Перемена закончилась, нудный урок еще не начался. Но мы уже сидим в классе и ждем учительницу, которая почему-то опаздывает. Пятиклассником я обожал эти минуты. Сейчас вот-вот она явится, усядется за стол, откроет журнал и, щурясь в него, начнет вызывать к доске.

Но пока еще ее нет.

А вдруг она вообще не придет? И все будет по-другому?

Мы бросим здесь же наши портфели и побежим играть в футбол.

Вдруг у нее кто-нибудь заболел или ее срочно вызвали в РОНО?

Всех одновременно охватывает лихорадочное состояние ожидания. Оно кипятком пробегает по спинам, по склонившимся над столами шеями и замирает в кончиках пальцев. Никто не бегает, не дерется, не плюется бумажной массой из трубочек, не кидается учебниками. Электрические лампы на потолке горят ровным светом. Мы двигаемся, мы достаем учебники, мы поворачиваемся, мы что-то говорим друг другу, но внутренне мы замираем.

Насидевшись за партами, которые строго-настрого было запрещено покидать, мы отряжали дозорного к двери, смотреть, не идет ли наша учительница. Обычно ее караулить вызывался Старостин. Он подкрадывался к двери класса, чуть приоткрывал ее и выглядывал в коридор, немного присев в готовности тут же дать деру.

— Мишка! Что там?! — кричали ему. — Идет?!

— Тише вы! — отмахивался Старостин. За его спиной пристраивались другие, не желавшие прослыть трусами.

Старостин, набравшись смелости, уже на цыпочках выходил в коридор и, медленно переставляя ноги, крался к углу рекреации. Отсюда была хорошо видна школьная лестница. Старостин застывал на месте, отведя руку назад, словно дирижируя собравшимся за ним невидимым оркестром. Так он стоял какое-то время, но внезапно, дернувшись всем телом, разворачивался и, сделав страшное лицо вопил:

— ШУ-У-УХЕР!

Все, путаясь друг в друге, образовав бурлящий круговорот у двери, проталкивались обратно в класс и кидались по своим местам. Последним врывался Старостин. Он всегда успевал занять свое место и усаживался, послушно сложив на парте руки, прежде чем появлялась учительница.

Впрочем, однажды Старостину не повезло. Он только успел крикнуть «шухер», как его тут же сцапала за шиворот невесть откуда взявшаяся завуч английского языка. Ее звали Надежда Львовна Пудерсель, и она имела привычку всегда появляться неожиданно в самый неподходящий для этого момент. У этой «пудерсель» было брезгливое лицо пожилой женщины, все в мелких злых морщинах. А кудрявая шапка черных волос в самом деле придавала ей сходство с породистым упитанным пуделем. Нас она всегда в чем-то подозревала и злорадно усмехалась, уличив в плохом поведении или незнании какого-нибудь английского слова.

Мы сидели на своих местах, когда она втащила за руку Старостина. Буквально тут же в класс вошла наша географиня Фаина. Это был ее урок. Высокая женщина средних лет, похожая на заводную куклу, всегда в строгом костюме. Увидев Старостина, скукожившегося у доски под злорадным взглядом Пудерсель, и верно оценив ситуацию, Фаина замерла. Ее лицо сделалось восковым, и она ледяным тоном поинтересовалось у Старостина:

— В чем дело?

Старостин молча созерцал носки своих ботинок.

— Нет, вы только посмотрите на него… — ядовито закипела Пудерсель и уже громче произнесла: — Подумать только, Фаина Николаевна! Вы спускаетесь по лестнице, а этот хулиган Старостин на всю школу кричит «шухер»!

Восковое лицо Фаины Николаевны налилось возмущением.

— А ну неси сюда дневник! — приказала она.

Старостин поплелся к своей парте за дневником.

— Хорош… Нечего сказать… — торжествующе полушептала Пудерсель. — Вы представляете, Фаина Николаевна, что посмел этот хулиган Старостин тут вытворить на глазах у детей? Нам Ольга Пална на педсовете рассказывала. Она вызвала его к доске песню спеть. А пакостник этот выходит — руки в боки — и нагло заявляет: «Песня „Орлёнок“! Исполняет заслуженный артист СССР Михаил Старостин! У рояля, — говорит, — Ольга Пална!»

Мы захихикали.

Пудерсель метнула в нашу сторону гневный взгляд.

— А ну тишина! — произнесла механическим голосом Фаина. — Старостин! Мне долго ждать твой дневник?

— Я его дома забыл…

— Нет, ну вы полюбуйтесь на него! — всплеснула руками Пудерсель.

Фаина, распахнув глаза, не мигая, смотрела на Старостина. Ее лицо было как будто совершенно безучастным. Старостин тем временем состряпал жалобную мину и сокрушенно дернул плечами. Это должно было означать, что он чувствует себя виноватым.

— Распоясался! — зловеще улыбаясь, произнесла Пудерсель среди всеобщего молчания. — Если он в пятом классе так распустился, то к десятому — нас всех перережет! Извините, Фаина Николаевна.

Пудерсель, тряхнув кудрявой шапкой волос, пересекла класс и исчезла за дверью, которая, поглотив ее, захлопнулась.

Фаина Николаевна по совместительству была завучем по воспитательной работе и часто на своих уроках вместо географии, которую она совершенно не знала, читала нам долгие нотации. Вот и на этот раз, едва Фаина открыла рот, мы сразу поняли, что она зарядила до конца урока. Реки, озера, равнины, полезные ископаемые, которые грозили двойками и тройками, были забыты. Карты так и остались неразвернутыми. Фаина Николаевна рассказывала о дисциплине, о детской комнате милиции, о колониях для малолетних преступников, сопровождая речь пугающими примерами, которыми ее снабдили в РОНО. Но мы были все равно довольны этим уроком, внезапно развернувшимся не по правилам, и слушали ее очень внимательно.

«Ну, вот, Аствацатуров, — заметит язвительный читатель. — Вместо того чтобы писать как следует, связанно рассказывать грустную историю своей жизни, взялся за старое, снова пустился блохой скакать взад-вперед».

В самом деле. Кому, в конце концов, нужен мой закупоренный мир? Кабинеты, гостиные, аудитории, бары, автобусы, самолеты? И вдобавок — чужие стреноженные мысли, топчущиеся в детском манеже. Ничего интересного во всем этом хозяйстве нет. Одно только зловоние и больные нервы.

И чего это я опять заметался?

Виноват. Простите. Сам наобещал с три короба, а дурацкая привычка опять взяла верх. Откуда-то снова выползли маленькие люди, сюжетики-тараканы, заползающие в щели, оставленные большими настоящими писателями.

Довольно! Откроем камеру! Выпустим джинна из бутылки! Разобьем решетки и каменные стены тюрьмы! Возьмем в зубы яблочко-песню, прицепим на бок мушкетерскую шпагу и помчимся вперед навстречу приключениям. Я исправлюсь. Сейчас вы сами убедитесь, как текст постепенно начнет набирать темп.

И все-таки…

Мне не дает покоя один вопрос. А вдруг стены этой камеры, которые нам мешают, вдруг они на самом деле нас охраняют? Ведь не случайно я тогда зимой провалился в пруд. И не зря же в Петербурге на улице имени террористки Софьи Перовской (виноват — на Малой Конюшенной) поставили памятник городовому. Хороший памятник. И городовой такой убедительный. Ладный, подобравшийся. С «душою». Стоит по команде «вольно». Каска, мундир, штаны в обтяжку, из которых выпячиваются места причинные. Знай, мол, наших!