— Да цэрэушникам не впервой нашими союзниками быть. Помнишь, как во времена Карибского кризиса было? И им хорошо, и нам хорошо. — Филин был очень доволен своей шуткой. Сейчас он производил впечатление бодрого и не то что не старого, но еще не очень пожилого господина. Его молодая жена могла быть им в данную минуту вполне довольна.

— Так, Семен, ты займешься светскими делами, а Турецкого я возьму на себя.

Я едва не опоздал к окончанию спектакля. Спасибо Чайковскому, выручил. Сегодня давали «Спящую красавицу», а это самый длинный в мире балет, как выяснилось.

Голова моя распухла до неимоверных размеров. Весь день в кабинете я читал нарытые Ломановым материалы по Норману Кларку. Вечер ушел на допрос свидетелей. Во мне на разные голоса еще звучали их показания, перебивая друг друга, шепелявя, сообщая массу бытовых и ненужных подробностей, но все же несколько золотых крупинок сверкнуло.

— В девять утра? Да никого я не видела, глаза умыла — и вперед! Родина зовет не дозовется, — хохмила разбитная молодящаяся тетка в желтых бархатных лосинах.

— Нет, я никого не видел, — обиженно басил мужик, держа на поводке крупного добермана. — Да помолчи ты! Это я не вам.

«Р-раф, р-раф, р-раф», — заливался доберман.

«Эх, милый, умел бы ты разговаривать, лучше тебя свидетеля не найти», — подумал я тогда.

— Да, около девяти, чуть раньше, я как раз вынимала почту из ящика, два незнакомых человека прошли. Нет, я их лиц не рассмотрела, у нас там не очень-то светло. Что могу сказать? Один повыше, примерно под метр девяносто, второй — чуть ниже, но тоже очень высокий. Здоровые такие, в джинсах, кажется, оба. Да, еще стрижены коротко. Так молодежь теперь стрижется. Нет, опознать вряд ли смогу, я их практически не видела, — сообщила молодая интеллигентного вида женщина в затемненных очках.

Да, и я их видел, — вмешался пацан лет двенадцати, сын этой женщины. — Мама осталась почту вынимать, это всегда долго, у нас замок заедает, а они машину оставили у третьего подъезда, а сами в наш, второй, зашли. Машина? Голубая. «Пятерка». Не очень-то новая. Номер? Сейчас попробую, я всегда номера разглядываю — новый или старый. У них был старый. Двух баллов до счастья не дотягивал. Ну это чтобы стольник в сумме получился. Сейчас, сейчас... 82-16, или наоборот. Буквы? Как не помнить, большие «МК», а маленькая «а». А вы их найдете?

Машину обнаружили быстро. Ее нашли брошенной около метро «Варшавская». Выяснили, что только рано утром ее угнали от дома мирно спящего хозяина — пенсионера и по случайности отставного майора МВД Д. Б. Сухоручко. Он ни сном ни духом ни о чем не ведал и даже не успел ни расстроиться, ни обрадоваться.

Люба уже знала о смерти Ольги, но держалась хорошо. Только потребовала от меня, чтобы я рассказал ей все подробно. Мне пришлось это сделать. После моего рассказа, пока мы шли пешком в сторону ее дома (машина моя совсем одряхлела и нуждалась в заботах Василия Петровича, моего доброго волшебника, точнее не моего, а автомобильного). Люба сказала:

— Слушай, давай напьемся, что ли. У меня курица есть, я ее быстро сделаю, в микроволновке, а водки надо купить. И побольше.

Я чувствовал, что именно это необходимо и мне, и ей. Около метро «Новокузнецкая» мы купили две «Столичных». До Любиного дома оставалось метров пятьсот, но мы не выдержали, зашли в гриль-бар, что через дорогу от австралийской булочной, и выпили по сто граммов из пластмассовых стаканчиков, не закусывая. Я подумал про себя, как лихо Люба пьет, даже не поморщилась. Хотя по опыту знаю, что именно так иногда пьют совсем непьющие люди.

Курица удалась на славу, только к тому времени мы уже были совершенно пьяны. Я словно в каком-то тумане видел золотой куриный бок, плавными и гибкими очертаниями напоминавший какой-то диковинный корабль. Куда мы плыли на этом корабле?

Я помню, как рыдала Люба, помню ее сумасшедшие, пьяные глаза с расширенными зрачками. И нежность, небывалую нежность. Люба как бы обволакивала, убаюкивала меня. Мелькнула было тень Марины, но тут же исчезла. Люба, Люба, Люба, существовала лишь Люба.

Ты меня любишь? Любишь? Любишь? Люблю. Люблю. Люблю. Что говорил я, что — она? Какая разница? Это говорило МЫ — единое существо. Ну пьяное существо, так что ж?

Среди ночи я на мгновение очнулся. Люба сидела в постели на коленях и пристально вглядывалась в мое лицо. Я взял ее руку и провел по своим глазам. Люба что-то шептала, но меня уже не было рядом. Я крепко спал.

Утром ситуация была противоположной. Теперь спала Люба. Я сидел рядом и разглядывал ее трогательное треугольное личико с размазанной тушью вокруг глаз, разметавшиеся по подушке длинные волосы при утреннем освещении казались абсолютно черными. «Русалочка», — почему-то подумал я.

Я огляделся. Напившись вчера, подобно, мягко говоря, кабану, я видел только хозяйку дома. Теперь она спала, и мне не оставалось ничего другого, как действовать самостоятельно. Для начала я пошел умываться. В ванной артиллерийской батареей по росту выстроились флаконы, тюбики, пузырьки явно дорогой, в основном французской косметики. Наудачу я понюхал один из флаконов. Пахло ничего, во всяком случае лучше, чем от меня. Едва не почистив зубы каким-то кремом для лица, я все же вычислил зубную пасту. Тупо поразглядывав кафель в ванной, на котором парусники чередовались с пароходами и все куда-то плыли, вроде как мы вчера на курице, я все-таки решил принять душ. Холодная вода почти привела меня в чувство. «Турецкий, иди на кухню, кофе вари!» — распорядился Турецкий, сидящий внутри меня. Он любил по утрам пить кофе. Видно, выпить он тоже не дурак. Вчера вечером я что-то не слышал его громких протестующих возгласов.

На кухне у Любы на столе стоял какой-то диковинный белоснежный аппарат — не то кофеварка, не то машинка для шинкования морковки. Мог оказаться и вполне обычным микроскопом (европейский стандарт! — так выражается в подобных ситуациях Ломанов). Решив не экспериментировать, я отыскал — не зря ж я столько лекций по криминалистике выслушал! — обычную джезве где-то в глубинах белого шкафа. У Любы на кухне все было белым и чистым, как в операционной. Когда же она вчера успела убраться?

Я поставил две белоснежные чашечки с кофе на поднос. В виде исключения поднос был черным с крупными красными цветами. Я старался идти очень осторожно, почему-то необыкновенно важным казалось, чтобы чашки не съехали с цветов, на которые я их старательно установил.

Люба все еще спала. Мне жаль было ее будить. Я поставил поднос на низкий столик. Прихлебывая кофе, я смотрел в окно. Мысли никак не хотели выстраиваться в стройный ряд. Я одновременно думал о Любе, о смерти Ольги, о деле Кульчинского, о Марине, которой надо хотя бы позвонить... Где-то в глубине моего сознания смотрел на меня выпуклыми глазами очков Семен Филин, геополитик-теоретик. Все это проскользнуло в памяти как второстепенное. Норман Кларк, Норман Кларк — вот кто занял самовольно, без приглашения, мысли и чувства следователя Турецкого.

Странно... Неужели теперь, всякий раз просыпаясь рядом с женщиной, я буду думать об этом мифическом Кларке?