— Этот Эприй, может быть, он наш родственник? — спросил Авл. — Ведь мы, кажется, в дальнем родстве с Марцеллами.

— Ха, как же! Быть может, он и Марцелл, да не тот! — презрительно фыркнул патрон. — Подстилка подзаборная, никому не известный выскочка. Поднялся из грязи, правда, с помощью грязи. — Патрон захихикал над собственной шуткой, была у него такая манера.

Надо сказать, патрон был остер на язык. Он даже пописывал — в основном скабрезные вирши — и на обедах устраивал чтения своих соленых стишат. Гости одобрительно мычали, обсасывая косточки жареных дроздов по двенадцать сестерциев за штуку и осушая чаши с фалерном.

Донос! Мысль эта вспыхнула в мозгу ярче серного факела. Вон он — путь наверх! Один удачный донос — и можно добыть состояние. Путь этот, правда, не так уж легок, как кажется на первый взгляд, требует много труда, много пота и крови. Но зато… триста миллионов! Лектика,[77]нарядный дом. Рабы! Стоит только отыскать подходящую жертву! С видом молодого и жадного до крови хищника Авл осматривался вокруг, выбирая добычу. Авлу даже стало казаться, что люди вокруг замечают его волчий голодный взгляд и по-овечьи безвольно опускают головы. Но покорность эта могла оказаться фальшивой. Выбор жертвы — целое искусство. Неосмотрительность в скользком деле обходилась охотнику дорого, если учесть, что с доносчиками Домициан сам бывал жесток по-звериному. Доносчик, облюбовав жертву, лично собирал улики и находил свидетелей или покупал улики и свидетелей. Для этого приходилось подкрадываться к жертве очень близко, да так, чтобы жирная овца ничего не заподозрила. Начинающего доносчика могли попросту зарезать в переулке, и в этих случаях никогда ночная стража не находила убийц.

Вскоре Авл сообразил — доносить придется на патрона-благодетеля. Он ближе всех, к тому же время от времени, особенно в подпитии, непременно ляпнет что-нибудь крамольное. Вот когда надо не зевать, записывать неосторожные слова, чтобы потом припереть богача.

Одна загвоздка была в этом деле, одно томило, выедало душу — доносить на патрона считалось так же подло, как губить родного отца ради сиюминутной поживы. Подло? Ну и что? Разве не подло жить в жалкой бедности так, как живет Авл, не имея возможности выбраться из этой клоаки? Кто и когда кодифицировал подлость? Плевать! Есть лишь закон и воля принцепса. И то и другое дозволяет доносы. Но все равно сомнения отравляли душу. Было муторно до дурноты, до онемения пальцев, до противной пустоты под ребрами. Вспомнилось предательство дядюшки и еще чьи-то слова, услышанные мельком в грязной гостинице на Востоке: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой». Те слова очаровали и запали в душу, Авл даже пробовал их повторять, но вскоре понял, что никто не живет по такому закону, затолкал поразившие его слова на самое дно души. А тут надо же, они непрошено всплыли и теперь то и дело когтили разум, особенно когда патрон расспрашивал об успехах в адвокатских делах или когда дарил кошелек с серебром.

Авл не выдержал, устроил по римскому обычаю совет — в тесной комнатке собрались мать, вдовая сестрица и дядя (ланиста окончательно разорился и прибыл в Рим с несколькими ассами и без надежды начать дело вновь). Не самые лучшие советники, но других не было под рукой. Вопрос обсуждался один: «Что делать — топить патрона в надежде получить долю имущества или играть в преданность и потихоньку копить сестерции?» Во втором случае, правда, была вполне реальная опасность, что донесет на острослова кто-то другой.

У нищей семейки загорелись глаза.

— Топить! — выкрикнула сестра-вдовица.

— Другие доносят. И ты доноси, — кивнул дядюшка.

— Мама? — спросил Авл.

Та медлила.

Потом прошептала:

— Вдруг не получится?

В ответ Авл рассмеялся нагло, громко, с вызовом:

— Это исключено!

— Тогда — пусть будет, как ты предлагаешь.

Итак, «жребий брошен»! Вот он, его Рубикон, грязненький, вонючий и почти незаметный. Можно перескочить, не замочив ног. Но смрад все равно преследует. С полгода Авл работал над этим делом. Искал улики, от которых нельзя отпереться. Посещая обеды, прислушивался к разговорам, запоминал, а то и записывал — мол, мудрые мысли для будущих потомков патрона. Богач блаженно улыбался, обожал он примитивную лесть. Но все найденное казалось мелким и никуда не годилось. Разве что развлекать знакомых пошлыми анекдотами.

И вдруг однажды Авл, зайдя в хозяйский кабинет, обнаружил на изящном круглом столике пергамент с недописанным пространным письмом. Авл пробежал по тексту глазами и обомлел — патрон писал близкому другу, крыл императора Домициана последними словами, издевался, осыпал едкими шуточками, особенно его сомнительный триумф над дакийским царем Децебалом, которому теперь Рим выплачивает дань с каждого римского гражданина, проживающего в Мезии, и снабжает бывшего врага Рима инженерами, способными строить катапульты и баллисты. Но главное, патрон недвусмысленно намекал, что он якобы придумал, как избавиться от императора. Авл не стал красть письмо, подождал, пока патрон его допишет, запечатает личной печатью и отдаст письмоносцу, воображая, что окружен людьми честными и преданными. Письмо Авл, карауливший у двери, выкупил у раба за пять денариев.

Так все решилось. Суд был скорый, патрон не пробовал отпираться, слушал шустрого обвинителя, опустив голову, и, когда Авл предъявил ему выкраденный пергамент, разрыдался громко, со всхлипываниями, по-бабьи.

Патрона осудили, отдали на растерзание собакам на арене, но доля Авла оказалась до смешного скудной. Сыпавший направо и налево золотыми устроитель пышных обедов, богач был весь в липкой паутине долгов, и после их уплаты и продажи поместий остались какие-то крохи. Доля от этих крох — в две тысячи сестерциев — изумила Авла. Где же обещанные миллионы? Сколько же нужно состряпать доносов, скольких уничтожить, чтобы сравняться богатством с Эприем Марцеллом?

Но обратно, на путь тихий, прилежный, было уже не свернуть, Судьба совершила отчаянный кульбит, отныне, чтобы жить, Авл должен был вести охоту на богачей, вынюхивать, выискивать, доносить. Оплачивать оговоры челяди, перехватывать письма, подслушивать. Убивать словом. Он ступил на этот путь, содрогаясь от отвращения к самому себе и к мерзости, что его окружала. Но по-прежнему вместо полноводного потока тонкая струйка оплаченного кровью серебра вливалась в его кошелек. К тому же каждую ночь стало сниться Авлу, что он проваливается в отверстие Большой Клоаки, и поток фекалий в темноте уносит его к Тибру. Тибр в кошмарах непременно оборачивался ледяным Стиксом, он несся, ярясь, зажатый между белыми скалами, и с темного неба медленно падал снег.

Возможно, Авлу в его подлом деле не хватало ярости, напора, грыз в глубине души червячок сомнения, потому что никак не мог он избавиться от чувства, что занят подлым делом, что при всех самых искусных самооправданиях нет прощения тому, что он творит. Доблесть, Гордость и Честь — эти древние полузабытые божества Рима, грозили ему иссохшими старческими кулаками во сне. Просыпаясь, Авл плакал; проходя мимо бывшего дома патрона, стыдился.