В станице Богдана видели редко. С первых дней вешней оттепели и до поздних осенних заморозков пропадал он в открытой степи, скитаясь по окрестным займищам и озерам. Летом давали Богдану приют рыбачьи шалаши и любые кусты прибрежного ракитника. А зимовал он в собственной избе — тоже очень древнем деревянном сооружении.

Жил старик бобылем, не желая идти ни к одному из трех своих сыновей, обзаведшихся семьями и домами. Не имея в хозяйстве ни скотины, ни животины, Богдан промышлял заветным дробовиком. И нельзя было сказать, чтобы промыслом этим занимался старик из каких-то корыстных целей. Нет. Добычей своей Богдан никогда не торговал, бескорыстно раздавая подбитую птицу станичникам в дар налево и направо. Несмотря на преклонный возраст — ему подкатывало под семьдесят,— старик продолжал дорожить своей свободой и независимостью.

Федор, любуясь суетившимся возле костра Богданом и его не по годам проворными движениями, с грустью думал: «Нет, нашему брату такой старости не видать. Не такие времена. Не такие мы люди!»

А спустя полчаса, балуясь горячим, густым, как смола, чайком, Федор и Богдан сидели у догорающего костра и мирно беседовали.

— Смотрю я на тебя, дед, и диву даюсь,— сказал Федор с чувством искреннего восхищения здоровьем и силой Богдана.

— Это как так?

— Ну как же? Доживаешь седьмой десяток, а двух молодых за пояс заткнешь.

— Ах, вот о чем речь!.. Ну нет, и мое время, служивый, чую, уходит.

— Дай бог нам так бы провековать, как ты векуешь.

— Вам нет. Вам, брат, до меня далеко. Не дотянете.

— Это пошто так?

— А по то, что жила не та…

— Не пойму.

— Вашему брату и понять трудно.

— А ты расскажи, Богдан. Научи, как жить.

— Наука простая…

— Видно, водкой смолоду не шибко баловался,— сказал Федор.

— Это кто, я-то водкой не баловался?— удивленно, почти с возмущением воскликнул Богдан.— Правильно. Я ей не баловался, а всурьез занимался. Я в твои годы по четверти зараз на спор без закуски выпивал. Это теперь мне больше бутылки в один присест не осилить. А было время — с четвертью делать нечего. Я на ярманке в Ку-яндах полторы четверти выпил. А потом полез сдуру бороться со знаменитым кыргызским богатырем Балуан-Шолаком. И што ты думаешь? Взял его в замок и брякнул на обе лопатки. Правда, каюсь, что это только спьяна. Трезвым бы я против него не полез… Словом, не в водке, выходит, дело.

— В чем же, дед?

— Не знаю. Не могу объяснить,— признался Богдан.

— А не скушно тебе торчать одному как перст в степи целое лето?

— Откуда ты взял, что я один?! Совсем не один. В степях миру много.

— Ну, какой же тут мир? Вот торчишь в своем шалаше целый божий день и ни слова, ни речей по неделе не слышишь.

— А птицы — это тебе не мир?! А звери — это тебе бездушные твари?! Нет, служивый. Ежели есть душа у тебя, то ты и среди травы сам стеблем будешь. Я так понимаю.

— Это, пожалуй, твоя правда, Богдан,— согласился Федор.

— То-то… А мне на людском миру иной час ишо потоскливей, чем в этом степу. Тут я — кум королю, брат — царевне. А в станицу другой раз придешь да послушаешь, что буровят на сходках воспода станишники,— жить становится неохота. А я жить люблю. Потому и помирать не собираюсь. Да разве мысленно мне помереть и расстаться с такой красотой навеки?!— сказал Богдан, поведя вокруг рукой, обращая внимание Федора на окрестную степь.

— Красота-то тут, дед, не ахти. Говорят, есть места покрасивше наших,— возразил Федор.

— Ну нет. Такого раю ни в одном краю света нет. Тут-то со мной не спорь. Я тебя больше видел всяких мест. Слава богу, поколесил на своем веку по нашей империи, побродяжничал,— тоном, не терпящим возражения, почти сердито проговорил Богдан.

— Ну и што? Неужели в Семиречье хуже, чем на нашей Горькой линии? Да там, говорят, от одних фруктов земля стонет. Там — арбузы с конскую голову. Винограду — невпроворот. Ни зимы, ни буранов.

— Вот то-то и оно, что ни зимы, ни буранов. Не край — последнее дело, ежли снегу на святках не увидишь… А ты знаешь, што в твоих Семиреках ни травой, ни землей, ни деревом не пахнет? Вот уж где я бы помер давным-давно от тоски. Едва выстоял пять лет в полку. Чуть рук на себя по молодости сдуру не наложил. Чуть под полевой суд не попал — бежать собирался… Нет, ни в каких странах я тебе не жилец, ежли там нашей степью не пахнет. Ни рыбалки тебе в том краю, ни охоты. Вместо дичи — одни бульдуруки,— презрительно махнув рукой, сказал Богдан.

— Это што за бульдуруки?

— А так себе шибздики, вроде наших куличков — ни пуха, ни мяса. На што рыба, и та в их речках не водится. А как же жить тогда там мне, степному человеку?! Нет, благодарствую. Видывал я теплые эти края. Меня теперь туда твоим виноградом не заманишь,— почти с ожесточением проговорил Богдан.

— А вот я на крыльях бы в теплый край улетел,— закрыв глаза, мечтательно проговорил Федор.— Надоело мне все тут, Богдан. Глаза бы мои на наших станичников не смотрели.

— А ты не смотри,— благоразумно посоветовал Богдан.

— Никуда, дед, не денешься. Приходится…

— Это чем же тебе станишники насолили?

— Многим,— уклончиво ответил Федор. Помолчав, Богдан задумчиво проговорил:

— Неспокойная у тебя душа, вижу, служивый. Неспокойная. А вот это и хорошо. Мне такие люди по сердцу. Сам смолоду был таким. Понимаю… Ничего, придет и твое время. Сходишь ты вот в один поход, потрубишь пять лет в полку на чужбине и сам кое-чего без меня уразумеешь. Так-то, служивый,— заключил Богдан, не расположенный к продолжению разговора.

Не расположен был к этому разговору и Федор.

— Ну, бывай здоров, дед. Спасибо за хлеб, за соль, за беседу. А мне пора к табуну,— сказал Федор.

— Пора и мне фузею свою заряжать да скрадок оборудовать. Облюбовал я себе хороший плес. Чернедей — тучи. Решился сегодня выстрелить,— сказал Богдан, любовно разглядывая взятую в руки «пушку».

Распрощавшись с Богданом, Федор долго кружился верхом на своем коне вокруг мирно пасущегося в прибрежной осоке конского косяка и,