временами удаляясь от него далеко в сторону, ездил шажком по окрестной степи, любуясь дремучими джунглями займища.

А в сумерках, спешившись возле плеса для того чтобы напоить коня, Федор столкнулся лицом к лицу с точно вывернувшимся из-под земли Салкыном. За плечами Салкына покачивалась двустволка, сбоку — ягдташ, битком набитый птицей.

— О, Салкын?! Здоров бывал!

— Здорово, станичник.

— Ты што, домой?

— Нет. Не думаю. Хочу дождаться утра. Хороший перелет открыл. На заре еще бы пострелять надо.

— Правильно. Переночуем вместе. Котелок у пастухов найдется. Дичатиной меня угостишь. Пошли,— предложил Федор, дружески касаясь рукой локтя Салкына.

— С премногим удовольствием. Пошли. Я не только тебя дичатиной угощу, а еще кое-чем покрепче,— весело сказал Салкын.

— Брось баловать?!— удивленно воскликнул Федор.

— Всерьез говорю. Я без шкалика охотиться не хожу. Это, брат, не охота — без рюмки водки…

— Ишо бы!

А часа через два, распив у костра салкыновский шкалик и закусив вареной дичатиной, Федор с Салкыном лежали бок о бок около шалаша и, не спуская затуманившихся глаз со звездного неба, продолжали разговор, начатый еще за ужином.

— Чудак ты, Федор. Определенно чудак. Вот что я тебе скажу по-приятельски,— сказал Салкын.

— Это почему же — чудак?— спросил Федор,

— А потому, что норов, я вижу, в тебе не казачий.

— Здравствуйте, я вас не узнал. Договорились,— обиделся Федор.

— Факт — не казачий,— повторил Салкын.

— Ну, это ты брось, — проговорил с глухим раздражением Федор.— У меня дед, слава богу, полным георгиевским кавалером был. При полном банту. Понял? Ему на полковом смотру все есаулы козыряли, И отец до старшего урядника дослужился…

— Согласен. Дед — кавалер. Отец — урядник. А тебе это, видно, не написано на роду. Не обижайся. Я тебе по-дружески сообщаю — не написано.

— Брось каркать. Мы — потомственные казаки.

— Не в этом честь, Федор…

— Вот как? Здорово ты толкуешь.

— Да, да. Не в этом, Федор.

— Больно грамотен ты, я посмотрю. Много шибко знаешь.

— Чего знаю, того не таю. И обижаться тебе на меня не за что,— сказал Салкын тепло и проникновенно.— Эх, Федор, Федор. Противоречивая, посмотрю я, твоя душа… Мечтаешь вот ты о Семиречье, о какой-то райской стране. А ведь дело-то в конце концов не в стране — в людях. И потом ты гордишься своим казачьим сословием… А зря гордишься. Казаки думают, что только они настоящие люди, а все остальные — трын-трава. Одного ты понять не хочешь, что губит ваше сословие страсть до генеральских подачек и всяких сомнительных милостей государя. Вас, как маленьких ребят, всякими побрякушками да лоскутками тешат, а вы готовы и лоб за эти побрякушки и лоскутки разбить. Да и сам ты мне говорил, что не все казаки одинаковы. У одних от хлеба амбары ломятся, а другие с рождества до нового урожая зубами чакают. У одних скота полный двор, у других — хоть шаром покати. Правильно?

— Ну, правильно. Против этого я не спорую.

— А посмотри, как стесняет ваше казачество тех же киргизов.

— А чего на орду нам глядеть?! Земля-то ведь наша!— с неожиданным ожесточением вступился за станичников Федор.

— Откуда же она ваша?

— Оттуда. Вам, расейским, этого не понять. Мы тут землю собственной кровью у басурманов покупали.

— Вы?

— Мы… Деды и прадеды наши.

— Знаю, знаю и это. Вольные ратные люди с Дона и с Яика поселились когда-то на вашей Горькой линии. Хорошо. Правильно. Но почему же они считают себя хозяевами всей степи? А куда деться теперь российским переселенцам и тем же кочевникам, скажем? Вам что, тесно здесь? Земли не хватает?

— Если так матушка Расея к нам валом попрет, так и не хватит.

— Мало тебе твоих тридцати десятин?

— Мне што. Не обо мне речь…

— А о ком же? О фон-бароне Пикушкине? О станичном атамане Муганцеве? Вот этим-то, может, и мало земли. А таким, как ты, ее за глаза хватит.

Федор молчал.

— Ты подумай о переселенцах, Федор,— продолжал после некоторой паузы Салкын.— Ведь народ за тысячи верст тащился сюда не от сладкой жизни на родине. А как его встретили здесь казаки? Видел, что делается в станицах? Хорошо это, по-твоему?

— Этого я не хвалю,— глухо проговорил Федор.

— Я думаю, что не хвалишь. Сам ты все это видишь. Сам понимаешь не хуже меня. Это ведь ты только из упрямства не хочешь сейчас со мной согласиться. А вообще парень ты — хоть куда. Одна беда — с грамотой у тебя не ахти. Но это дело наживное. Захочешь — получишься.

— Поздновато,— мрачно, но уже примирительно сказал Федор.

— И это бубнишь из упрямства. Отчего же поздно? Я пятнадцати лет начал по букварю читать.

— Это пошто же так?— заинтересованно спросил Федор.

— По очень простой причине. Капиталу у отца не хватило в школу меня отдать. А вот когда я сам поступил на Тульский оружейный завод да стал зарабатывать себе на кусок хлеба, тогда и о грамоте пришлось подумать. И ничего. Не стыдился. Днем по двенадцать часов трубил на заводе. А ночью садился за букварь. И вот, как видишь, осилил не только один букварь… Я читаю теперь книжечки и потруднее. А если хочешь, то и тебе могу некоторые из этих книжечек показать. Хочешь?

— Не знаю… Почитал бы и я, ежели интересно. Читать-то я тоже могу. Зимой, бывало, целые ночи напролет старикам про Шерлок Холмса читал,— не без тщеславия заметил Федор.

— Ну, Шерлок Холмс — это чепуха, — сказал Салкын, улыбнувшись.

— А у тебя што, есть еще интереснее книжки?

— Кабы не было, не заводил бы с тобой речи об этом. Вот заходи ко мне как-нибудь на мельницу вечерком, мы с тобой почитаем. Я тебе кое-что расскажу. Не всем эти книжки читать можно…

— Вот как?! Интересно!

— Да. Очень даже не всем…

— А мне, стало быть, можно?

— Тебе — да. Тебе можно. Хоть ты и упрямый казак, а тебе я доверюсь. И промаху тут, сдается, не сделаю…

— Ну, насчет этого будь спокоен. Я могила. Ежли дело тут потайное — умру, ни слова никто от меня не узнает.

— Есть, приятель. Договорились,— сказал Салкын, и, нащупав в потемках руку рядом лежащего Федора, он крепко, по-дружески