Мики покрыл целых тридцать пять миль в шесть часов с полночи и до рассвета.

И вдруг он остановился. Упав на живот за выступом скалы, на самой вершине горного кряжа, он стал следить за рождением дня. На губах у него появилась пена, он тяжело дышал. Он устал и решил отдохнуть. Матовое золото зимнего восхода стало наконец окрашивать восточную сторону неба. А затем, точно развернувшийся сразу веер, прыснули из-за холмистого горизонта первые лучи яркого солнца. Мики поднялся на ноги и взглянул на чудо пробуждавшейся земли. Позади него в пятидесяти милях остался Форт-Огод, перед ним в двадцати – заветная хижина.

По мере того как таяли мили расстояния между ним и домиком Нанетты, он опять стал чувствовать ту подавленность, которая так удручала его у Чаллонера. Но все же теперь была какая-то разница. Он окончил свой пробег. Он внял таинственному зову. И теперь, когда он почти достиг своей заветной цели, его вдруг охватил какой-то новый для него, неведомый страх: как его там примут? Ибо там, у хижины, он загрыз человека, – и там жила его вина. И бег его замедлился. Было уже позднее утро, когда он находился всего в одной только полумиле от дома Нанетты и ее ребенка. Уже чуткие ноздри его уловили слабый запах дыма, выходившего из ее трубы. Но он не пошел по этому запаху, а стал кружить, как волк, продвигаясь вперед все медленнее и все с меньшей уверенностью, пока наконец не попал на ту небольшую расчистку среди леса, где для него произошло так много событий. Он увидел ту клетку, в которой Жак Лебо держал его взаперти; дверца в клетке все еще была отворена и, вероятно, болталась так с тех самых пор, как отворил ее Дюран. На том же месте, где он бросился на Лебо, еще до сих пор весь снег был примят, и при виде всего этого Мики жалобно заскулил.

Теперь он стоял прямо против самой двери в избушку; она была отворена настежь. Присутствие жизни не проявилось ни в чем, но Мики чувствовал ее своим обонянием. Кроме того, из трубы шел дым. Мики тихо пополз к открытой двери. В его крадущихся движениях чувствовалось унижение – мольба о прощении, если только он сделал не то, что следовало, и просьба к тем существам, которых он так любил, чтобы они его не прогоняли.

Он приблизился к самой двери и заглянул в глубину избушки. Комната была пуста. Нанетты там не было. Его уши насторожились, тело напряглось, и он стал прислушиваться к мягкому, ворковавшему звуку, который доносился до него из глубины. Он проглотил слюну и заскулил. Вслед за тем он вполз в самую хижину и, наконец, положил свою большую голову на край маленькой кроватки. Он лизнул ее теплым языком и потом с глубоким вздохом растянулся около нее на полу. Послышались шаги. Вошла Нанетта с какими-то одеялами в руках и, не заметив его, пронесла их в соседнюю комнату. Потом вернулась и вдруг остановилась как вкопанная. Затем, издав короткий крик, она подбежала к нему вплотную. И пес почувствовал, как ее ласковые руки стали обнимать его за шею, и, положив ей морду на грудь, он вдруг не выдержал и завизжал так, точно маленький щенок. Нанетта засмеялась, потом заплакала, ее маленький ребенок проснулся в колыбельке и стал громко кричать и дрыгать ногами, обутыми в шерстяные чулки.

«Ао-у-тайва-мукун», сказали бы индейцы. Это значит, что, когда уходит злой дух, наступает большое счастье. И действительно, «злой дух» ушел из жизни Нанетты, и она сразу же расцвела и поправилась так, как никогда раньше. В ее темных, лучистых глазах светился теперь какой-то новый огонек, она уже не была больше рабыней, стала свободной женщиной и матерью свободного ребенка, и новая заря жизни зажглась перед нею впереди. К ней, освободившейся от ярма поработителя, возвратилась снова ее молодость, и она испытывала теперь такое счастье свободы, о каком не смела даже и мечтать. У нее был ее ребенок, ей сулили радость и солнце, и звезды, и ветер, и этот снег, и грядущие весенние цветы, но самой прекрасной и счастливой звездой для нее была теперь надежда. И в первый же вечер Мики опять подошел к ней, когда она расчесывала свои волосы. Ведь он так любил прятать в них свою морду, так любил сладкий запах, исходивший от их густых прядей, и так ему нравилось класть свою голову ей прямо на колени! Это нежило его. А Нанетта, со своей стороны, его крепко обнимала, пожалуй даже еще крепче, чем своего ребенка. Ведь это он, вот этот самый Мики, принес ей желанные свободу, радость и надежду, на которые она перестала уже рассчитывать. Он сделал для нее то, что могли бы выполнить разве только ее брат или отец, если бы действительно существовали на свете. На второй день после возвращения Мики к Нанетте, как раз в то самое время, когда Чаллонер в темноте приближался к ее избушке, случилось так, что у нее были распущены волосы и она ласково разговаривала с собакой. Увидя ее во всей красоте, с тихим отблеском лампового света в темных глазах, Чаллонер вдруг почувствовал, будто земля содрогнулась у него под ногами и будто все эти годы он работал и трудился так далеко от всего мира и от людей именно только для того, чтобы дождаться наконец этой минуты, о которой он перестал даже и мечтать.

С прибытием Чаллонера к Нанетте для Мики уже не оставалось больше ни малейшей мрачной тени. Он не задумывался, как все это произошло, и, конечно, не мог бы даже и представить себе того, что могло бы ожидать его впереди. Он жил только настоящим – теми драгоценными часами, в которые все эти любимые им люди находились вместе. Тем не менее где-то далеко, в самой глубине его сознания, среди всех тех воспоминаний, которые срослись с его душой, в нем все еще гнездился образ медведя Нивы – его старого товарища, брата, соучастника стольких совместных приключений. И он вспоминал о той холодной, занесенной снегом берлоге, где Нива заснул долгим и таинственным сном, который так походил на смерть. Но пока что он все-таки жил одним только настоящим. Часы вытягивались в целые дни, а Чаллонер все еще не уезжал и не отсылал Нанетту с индейцем в Форт-Огод. Индеец вернулся в факторию один, с запиской на имя Мак-Доннеля, в которой Чаллонер сообщал, что ребенок что-то стал покашливать и что вследствие этого путешествие должно быть отложено до более теплой погоды. Далее он просил, чтобы вместе с этим индейцем ему прислали продовольственных запасов, которые пришли уже к концу.

Несмотря на то что после Нового года наступили сильнейшие холода, Чаллонер расположился в палатке на опушке леса, в каких-нибудь ста ярдах от хижины, и Мики стал делить свое время между нею и палаткой. Это были для него удивительно счастливые дни! А для Чаллонера…

Мики видел все, хотя ничего не мог понять. По мере того как из каждых семи дней слагалась неделя, а из недель – две, три и так далее, в глазах у Нанетты появился какой-то странный огонек, а в голосе какая-то новая, особо звеневшая, трепетная нотка.

И вдруг в один прекрасный день Мики поднял глаза со своего места у колыбели ребенка – и увидел Нанетту в объятиях своего хозяина. Она смотрела ему прямо в лицо, ее глаза сверкали, как звезды, и Чаллонер говорил ей что-то такое, от чего ее лицо вдруг сразу все преобразилось и стало еще более красивым. Мики это удивило. Но он удивился еще больше, когда Чаллонер от Нанетты перешел к колыбели и взял ее ребенка к себе на руки, а в это время женщина, смотря на них обоих со свойственным только ей одной выражением глаз, вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась. В горле у Мики уже назревало рычание, но Чаллонер в эту минуту обнял и Нанетту, а ее руки обвились вокруг его шеи и ребенка, и женщина зарыдала снова… По какому поводу – это превосходило всякое понимание Мики. И, однако, он понимал, что рычать или бросаться здесь было вовсе не нужно. Он понял, что в хижину вошло еще какое-то новое начало, проглотил слюну и стал смотреть, что будет дальше. Через минуту Нанетта уже стояла рядом с ним на коленях и обнимала и его за шею точно так же, как перед этим обнимала и мужчину. А Чаллонер бегал кругом и прыгал, как мальчик, не выпуская ребенка из рук. Потом он тоже опустился к Мики и вдруг воскликнул: