жизнь, которую я честно хочу положить к стопам его превеликого королевского величества Яна Казимира. Не выдавайте меня обратно в Москву! Там ждёт меня смерть неминучая!

– Встаньте, пан Селицкий! – строго произнёс чиновник. – Как вы могли подумать такое? Вы получили в Вильно универсал, в котором ясно указано, что находитесь под защитой и покровительством польской короны. Идите домой и приходите за ответом в следующую пятницу.

Гришка вернулся в корчму и заказал себе бутылку польской водки. Он уже слегка приобщился к этому забористому напитку. Водка слегка туманила мозги и позволяла хоть на некоторое время погасить холодное пламя страха и подозрений, теснившихся в его груди. Засыпал он в полублаженном состоянии, но утром все проблемы и связанный с ними страх возникали вновь, и тогда он прибегал к тому же, самому испытанному, лекарству. Он теперь совсем не верил заверениям королевского чиновника и вообще полякам и продолжал пребывать в полной неопределённости – будто подняли его на дыбу, а палач где-то запропастился, но вот-вот должен вернуться и приступить к своей страшной работе.

Когда в груди пана Селицкого поселился червь сомнения, сказать было трудно. Может, он заворочался ещё при встрече с первым литовским дозором, когда его грубо связали, в рот заткнули кляп и, бросив на коня, приволокли в лагерь. Какой-то важный полковник долго допытывался о причинах, которые побудили московского дьяка перебежать к врагам, не верил рассказам, топал ногами и даже съездил ему один раз по шее. Тогда он старался не принимать это в расчёт, считая эти «неудобства» временными и вполне объяснимыми. Ему бы только добраться до высокого начальства, оно-то должно было по заслугам оценить его и наградить за важные сведения.

Первые сомнения возникли на другой месяц его «сидения» в Вильно. Ему, правда, дали место для жилья, слугу, денег и, в конце концов, с интересом выслушали все секреты, которыми он располагал, но с принятием на королевскую службу не торопились. Котошихин гнал прочь от себя эти сомнения и твёрдо верил в свою звезду. И вот теперь, когда мысль о безысходном положении окончательно настигла его, он пытался потопить её в дурмане забытия. Гришка проходил тяжёлую школу всякого эмигранта и перебежчика, для которого пышный праздник горячего приёма быстро сменился унылыми и безысходными буднями забвения и черствого равнодушия.

Деньги, полученные в Вильно, уже давно закончились, и Котошихин начал тратить последние, вырученные от продажи коня, а решения о поступлении на королевскую службу всё не поступало. Лето 1665 года уже клонилось к осени, год его скитаний в Литве и Польше заканчивался, но положение его до сих пор оставалось неопределённым. К зиме нужно было обзаводиться тёплой одеждой, а купить её было не на что. Котошихин обносился, опустился, перестал бриться, мыться и стал похож на бездомного бродягу. Он как-то отупел, внутренне окоченел в своей безысходности и плыл по воле житейских волн, не пытаясь сопротивляться. Он уже больше не ходил во дворец, потому что стыдился своего вида. Ему было сказано сидеть дома и ждать вызова к королю, и он сидел, ждал, пил водку, спал, сидел и ждал…

Когда зарядили проливные окладные дожди, он вылез из своей конуры во двор и с тоской поглядел на тяжёлые свинцовые тучи, заполонившее небо. В Москве теперь готовятся к зиме, народ запасается квашеной капустой, солёными грибами, складывает в подвалы свёклу, репу, мочит клюкву, бруснику, варит квас, медовую брагу. Эх, хватануть бы сейчас жбанчик кваска с хреном и опохмелиться!

Вызов к королю! Как же! Ждут его там! Ну да пусть будет всё, как будет!

Но однажды что-то нашло на Гришку – то ли злость забрала, то ли котошихинская гордость взыграла, – и он бросил кубок с вином на пол, умылся, сходил к цирюльнику, почистил одежду и решительным шагом отправился во дворец.

До дворца он не дошёл, потому что уже на его подступах он остановился и понял, что появился там не во время. Огромная площадь перед дворцом и все соседние улицы были забиты войсками. То и дело мимо него скакали конники, куда-то спешили пешие офицеры и солдаты, вот за упряжкой тяжеловозов прогремела по брусчатке небольшая пушчонка. В воздухе царило возбуждение, а собравшиеся на улицах зеваки взахлёб обсуждали происходившее.

Гришка подошёл к одному такому кружку и прислушался к разговорам. Из них он понял, что в государстве польском происходят важные события, и что Яну Казимиру всё это время действительно было не до Котошихина. Оказывается, шляхта, недовольная профранцузской линией короля, в частности его намерением ввести новый порядок наследования польского трона и назначить своим преемником сына, взбунтовалась и выступила против. Во главе т.н. конфедератов встал сам гетман Любомирский. Два года тому назад конфедераты потерпели поражение от Яна Казимира, но теперь собрали новое войско. Король тоже не терял времени и собирал силы. Собравшееся в спешном порядке у дворца войско должно было выступить под местечко Монтвы, чтобы сразиться с конфедератами.

– Помяните мои слова, но наш круль будет побит под Монтвами, и как провинившаяся собака вернётся суда обратно, – утверждал один из поляков, похожий на бедного шляхтича.

– И на чём же основывает пан свои заключения? – поинтересовался другой, похожий на ремесленника.

– Круль уже полгода не платит жалованье войску. Его солдаты сразу разбегутся, как только конфедераты ударят на них.

– Говорят, гетман Любомирский тайно прибыл к войску и будет лично руководить сражением, – сообщил третий.

– Ну, тогда все вина и любовницы короля достанутся гетману, – высказал своё предположение первый. – Круль слишком много внимания уделяет женщинам и возлияниям, чтобы выигрывать сражения.

Не дожидаясь, чем кончится этот разговор, Гришка поспешил домой. Он и раньше слышал о бесчинствах шляхты, но не придавал этому большого значения. Оказывается, дело зашло вон как далеко. В стране бунт! Гришка вспомнил жалобы корчмарей и содержателей постоялых дворов на разгулявшуюся шляхту и понял, что они не врали. Действительно, в Речи Посполитой происходили неимоверные вещи. Страной правил не король, а несколько магнатов, сгруппировавших вокруг себя панов и шляхтичей и без зазрения совести торговавших интересами страны ради собственной корысти.

– Ремесла позорны и смрадны. Они не подобают ни одному честному человеку. Купцы забывают о правде и вере. Польское право запрещает эти мещанские занятия шляхтичу, – говорили паны, промотавшие свои состояния и имения, а сами толпами шли в услужение к магнатам.

Не желая заниматься ремеслом или торговлей, шляхтичи, однако, не утратили жадности до денег, которых у них никогда в достатке не было. Поскольку крестьян своих шляхта уже обобрал до нитки, и с них взять было нечего, то она устремила свои взоры на города. В городах процветала торговля, ремёсла, бойко шла торговля, а в торговле были жиды – значит, деньги были там.

Постепенно магнаты начали захватывать городские земли и устанавливать там свои порядки. Они поделили города на участки – так называемые юридики – и ввели на них систему, похожую на оброк и барщину. В юридиках отменялись все городские вольности и вводились свои порядки, в том числе и судебная власть, угодные тому или иному магнату. Происходил грабёж городского населения среди бела дня, асессорские суды были полны жалоб горожан, но ни магистраты, ни сам король были не в силах что-либо поделать с этим. У магнатов были свои отряды, они огнём и мечом наводили в юридиках нужный им порядок и никого на свою территорию не пускали.

Грабить собственный народ было делом и не позорным, и не смрадным.

Некоторое время спустя до Гришки дошла неутешительная весть о том, что конфедераты-таки разбили короля под Монтвами, и что король заключил с ними мировую – понятное дело, на их условиях. Король отказался от идеи сделать своего сына наследником трона, и конфедераты добились полного всевластия в стране. Высшие органы власти – сеймы – превращались в говорильни и по сути дела ничего не решали. Достаточно было одному шляхтичу сказать: «Не позволяю!», и сейм – местный или всепольский – не мог уже принять нужное решение. Всё это называлось красивыми латинскими словами «либерум вето».

Полное всевластие всех – это уже анархия.

За Яном Казимиром остались теперь только представительские функции, так что отныне он мог со спокойным сердцем отдаваться прекрасному полу и винам. Шведского