– А я все равно от своего не отступлюсь! – сказал Вася Красовский. – Вот сейчас поеду к себе в Александровскую слободу, продам новое демисезонное пальто и на вырученные деньги куплю яблок для босяков!

– Как же ты доедешь, – спросил Махоркин, – если у тебя денег ни ломаного гроша?

– Пойду займу у Непомукова. Он мужик сознательный, должен дать.

С этими словами Красовский поднялся из-за стола, допил чай, пригладил волосы и ушел. Вскоре в прихожей послышались возбужденные голоса.

– А я даже и не подозревала, – сказала Соня, – что бывает такая жизнь.

– Какая такая?

– А такая, что вот люди могут сидеть и часами говорить про разные умные вещи, а не трепаться на уровне «дай-подай», «сколько стоит», «ядрена мать».

– Просто у каждого сословия свои разговоры, оно потому и называется – сословие, то есть группа людей, которых объединяют одни слова. На самом деле странно другое: огромное большинство русских людей понятия не имеет, что такое настоящее человеческое общение и что такое наш настоящий национал-возвышенный разговор. Они полагают, что на серьезные темы распространяются только герои Достоевского, а в жизни все обходятся десятком глаголов в повелительном наклонении, матом, междометиями и наречием «ничего».

Дверь в комнату приоткрылась и в проем просунулась половина здоровенного мужика.

– Когда-нибудь кончится это издевательство? – впрочем, не грозно, а даже вкрадчиво спросил он. – У меня все-таки не банк, и денег я не печатаю, между тем вы с Васькой постоянно берете у меня взаймы и буквально оставляете без рубля!

В следующее мгновение здоровяк заметил Соню Посиделкину, вошел в комнату, сделал каблуками, несколько наклонил голову и сказал:

– Позвольте представиться – Леонид Леонидович Непомуков, человек из будущего.

И он опять сделал каблуками, что уже было и чересчур.

Николай выразительно посмотрел на Соню, как бы предупреждая ее испуг. Соня ответила глазами же, что она нимало не ошарашена, и спросила Непомукова:

– Человек из будущего – это как?

– Буквально. Я родился в Подольске в 2096 году.

– И как же вы попали в наши распроклятые времена?

– Во-первых, должен заметить, что других времен не бывает, а все больше распроклятые, как сейчас. Даже в благословеннейшую пору российской жизни – я имею в виду вторую половину девятнадцатого столетия – состояние общества было таково, что герои Чехова сплошь жалуются на среду, мечтают о светлом будущем и маются от тоски. Одним словом, чуть лучше, чуть хуже, а так один черт: воруют, воюют и маются от тоски.

Коля Махоркин про себя подивился такту, который явила Соня, разговаривая с Непомуковым таким образом, точно у нее был долгий опыт общения с умалишенными, или как если бы люди из будущего ей встречались чуть ли не каждый день. Это наблюдение было качественно приятным, и он Соне одобрительно подмигнул.

– Значит, в начале двадцать второго века, – предположила Посиделкина, – жизнь была такая же безобразная, как у нас?

– Именно такая же, как в начале двадцать первого века, и в начале семнадцатого, и при Всеволоде Большое Гнездо... Теперь непосредственно отвечаю на вопрос – как я попал в ваши распроклятые времена. Честно говоря, я и сам не знаю, как это произошло. Осенью 2144 года я оказался на операционном столе по поводу аневризмы аорты – и вот я здесь!

– Скажите: а обратно вам не хочется, в 2144 год?

– А знаете, нет, не хочется, по той простой причине, что у вас интереснее, чем у нас. Кроме того, я возложил на себя чрезвычайно важную миссию: досконально осветить московские события в октябре девяносто третьего года, поскольку историки моего времени трактуют их невразумительно и сплеча.

– Вот интересно: чем же у нас интереснее, чем у вас?

– А тем хотя бы, что завтра в Москве произойдет то, чего москвичи не запомнят с восемнадцатого года, именно – русаки будут палить из пушек по русакам. В восемнадцатом году красногвардейцы обстреливали из шестидюймовых орудий Кремль, который заняли юнкера.

– Откуда вам это известно?

– Про юнкеров?

– Нет, про нас.

– Из учебника истории для средней школы – Москва, издательство «Анатэма», 2100 год.

Махоркин опять выразительно посмотрел на Соню, как смотрят вместо того, чтобы сказать «во дает!», и едва заметно покачал из стороны в сторону головой. Между тем Посиделкина уже перешла к квадрату № 4, а именно к комоду, стоявшему в простенке, над которым висела посмертная маска Пушкина и к обоям были пришпилены какие-то высохшие цветы. Внезапно Непомуков переменил тему, как это вообще часто случается с умалишенными, и сказал:

– Удивляюсь: отчего это люди боятся смерти?! Нет, правильнее будет сказать: отчего в смерти их больше всего мучает мысль, что вот они умрут и никогда не узнают, чего новенького приключилось без них в родном отечестве и вокруг... Не приведи господи, помрете вы на этой неделе, и о чем же вы никогда не узнаете? Например о том, что состоялись выборы в Государственную думу, разбилось двадцать шесть самолетов, в Париже погибла в автомобильной катастрофе принцесса Диана и своей смертью померла персидская принцесса Сарайя, о новых войнах, нападении арабов на Новый Йорк, пандемии гепатита А, ликвидации британской монархии, высадке человека на Марсе и выпуске в обращение платинового рубля... Спрашивается: неужели кому-то захочется прожить лишние пятьдесят лет и, между прочим, еще пятьдесят лет ежесуточно мучиться страхом смерти (ибо в преклонном возрасте жить – еще значит мучиться ежесуточным страхом смерти), чтобы только узнать о выпуске в обращение платинового рубля?!

Он помолчал несколько секунд и опять переменил тему:

– А впрочем, Россия в этом смысле благословенная страна, потому что здесь не так отвратительно помирать...

Махоркин с Посиделкиной никак не откликнулись на этот монолог и лишь переглянулись с выражением невнятного участия и тоски. Видимо, им поднадоело общение с сумасшедшим, или, может быть, их что-то смутило в пророчествах Непомукова, в которых местами чувствовалось не безумие, а что-то действительное и грозное, как в спиритизме и Каббале. Непомуков внимательно посмотрел по очереди на обоих и, не проронив больше ни слова, ушел к себе.

Вернувшись в свою комнату, не большую и не маленькую, выстланную фигурным паркетом, с белым, как невеста, абажуром под потолком и многочисленными фотографиями по стенам, Леонид Леонидович с минуту походил от двери к окну, потом сел за письменный стол, взял перо в руки и стал писать. Он как-то скрючился над столешницей, так что голова его приходилась чуть ли не под мышкой, и то таращил глаза, то прикусывал язык, то делал губы трубочкой, – и сопел. Из-под пера у него выходили такие каракули, словно писать он вовсе разучился, или научился что-нибудь с неделю тому назад.