— Как тебя зовут? Я имею в виду по-настоящему? — спросила девушка.

— Хочешь сказать, как меня звали раньше? Лев…

Лев Осокин. — Озорник задумчиво улыбнулся. — Эта история… Все началось двадцать лет назад. Мне было столько же, сколько тебе сейчас; я был молод, полон сил и великих замыслов — как и подобает юнцу, чья мечта вот-вот исполнится. Скажи мне, что бы чувствовала ты, отправляясь в самое сердце Азии в составе экспедиции, руководимой знаменитым на весь мир географом?

— Ну-у… — Ласка невольно улыбнулась. — Наверное, это было бы здорово.

— Не то слово! Знаешь, я до сих пор помню каждый из тех восхитительных дней. Тяжко навьюченные лошади, люди в косматых треухах, жухлая трава и каменистые тропы под ногами… А впереди, словно прекрасный сон, ультрамариновые плато — и заснеженные вершины гор, розовеющие в лучах восходящего солнца! Это была вторая, печально знаменитая экспедиция под руководством Семенова. Мы должны были исправить топографические ошибки первой и нанести на карты великую Хан-Тенгри. Не исключено, что именно в этом крылся корень всех бед: высочайшая гора Тянь-Шаня служит пограничным ориентиром, и сдвинуть ее на двадцать верст к югу — означает новый передел устоявшихся границ. Впрочем, не знаю. Возможно, дело не в происках иностранных разведок, а в чем-то еще; возможно — это просто несчастливая случайность. Как бы там ни было, мы попали в засаду, организованную одним из местных племен. В тот день рядом со мной шли Архип и Лешка — наши экспедиционные медведи. Они были опытными ребятами; как только началась пальба, Лешка толкнул меня за валуны. Мы залегли и стали отстреливаться, даже уложили кой-кого из нападавших. Архипа вскоре ранили — не пулей, стрелой. Я видел, как быстро темнеет под ним камень, хотел было помочь и на миг потерял осторожность. Был сильнейший удар в глаз, ослепительная вспышка — и мир развалился на куски! А потом была только темнота.

Озорник умолк и протянул руки к теплу. Потап заворочался, пробормотал что-то и затих. Ласка подкинула в топку еще несколько деревяшек. Последняя оказалась куском можжевельника: по лачуге поплыл тонкий смолистый аромат.

— Не надо мне джину! — вдруг отчетливо произнес медведь.

— Бредит, что ли? — забеспокоилась девушка.

— Нет, просто разговаривает во сне. Такое бывает.

— Ты остановился на самом интересном месте! — напомнила Ласка чуть погодя.

— Это была история моей смерти, — откликнулся Озорник. — Лев Осокин умер в то прекрасное утро. Но тот, с кем ты сейчас разговариваешь, появился много позднее. Как думаешь, на что похожа смерть?

Девушка неуверенно пожала плечами.

— На сон. Все очень просто: сон без сновидений. По крайней мере, возвращение к жизни — почти то же самое, что пробуждение. Только что ничего не было, и вдруг понимаешь, вокруг тебя — мир. А спустя один удар сердца осознаешь самого себя. Первое, что я увидел — это сияющая вершина Хан-Тенгри. Великолепное зрелище! Нет, я не могу описать словами. Вот только что-то не давало мне покоя — и через несколько секунд я понял, что могу видеть окружающее лишь одним глазом. Второй закрывала плотная повязка — и там, под тканью, пульсировала слабая боль.

Место, в котором я очнулся, было монастырем. Выздоровление затянулось надолго. Не знаю, сколько дней я пробыл без сознания — мускулы успели отвыкнуть от ежедневной нагрузки, и даже простейшие вещи давались мне с трудом. Монахи ухаживали за мной, насколько это требовалось. Но все мои попытки заговорить с ними, объясниться, даже выучить несколько слов — наталкивались на стену молчания. Спустя неделю меня уже приводил в бешенство один только вид их бесстрастных азиатских физиономий; будь у меня силы, я набросился бы на кого-нибудь с кулаками. Но скудная пища и холодный горный воздух хорошо способствуют смирению. Я постепенно успокоился и перестал донимать моих спасителей. В любое время дня и ночи я мог видеть Хан-Тенгри; и знаешь — мало-помалу созерцание вымыло из моей души все лишнее, наносное. Так ледяная вода северных рек вымывает пустую породу, оставляя в лотке старателя крупицы золота. Освещенная ярким полуденным светом или лучами месяца, ясно видимая от вершины до подножия или скрытая пеленой туч — она все равно оставалась незыблемой и прекрасной… Я многое повидал с тех пор, но величайшая вершина Тянь-Шаня по-прежнему остается самым великолепным воспоминанием моей жизни.

Я остался в монастыре, и причин тому было несколько. Я не знал дороги, а даже если бы и знал — все равно у меня не было ни гроша, так что возвращение домой отодвигалось на неопределенный срок. Но главное все же не это. Мою душу исподволь захватило величайшее спокойствие и равнодушие к собственной судьбе. Не знаю, в чем тут дело — рана ли так повлияла, или монастырское существование, или сами горы… А может — все, вместе взятое. Такие вещи трудно объяснить рационально. Мой учитель говорил, что я как кувшин, в котором пуля проделала дырочку — содержимое вытекло, и внутри воцарилась пустота. Честно говоря, никогда не мог понять, шутит он или… Да, прости… я забежал немного вперед.

Он появился в монастыре спустя четыре месяца после меня — лысый как колено, загорелый почти до черноты старик в таком же красновато-коричневом балахоне, что и у остальных монахов. Я к тому времени вовсю работал по хозяйству. У нас имелось стадо овец, на крохотных полях выращивали ячмень — словом, дел хватало. Старый монах заговорил; и это были первые слова, обращенные ко мне, впервые за долгое время. К сожалению, я не понял ничего из сказанного: язык этот был мне незнаком. Я попытался объясниться, припоминая все известные мне казахские и киргизские слова, но увы! Старик лишь качал головой. Наконец я оставил бесплодные попытки и замолчал. Монах наклонился, поднял что-то с земли и протянул мне раскрытую ладонь. На ней лежал маленький камешек. «Таш», — сказал он. «Таш», — повторил я, и он улыбнулся. Так началось мое обучение. Забавно, но я до сих пор не знаю в точности, что же это за язык; полагаю, одна из разновидностей тибетского. Усваивал я все довольно быстро: у меня неплохие лингвистические способности, кроме того, занять разум было там просто нечем. Старый монах любил долгие прогулки по горам: ему ничего не стоило отмахать верст двадцать по каменистым кручам — а потом столько же обратно. Я поначалу возвращался с таких прогулок, как это говорят, с языком на плече. Однажды у меня просто не хватило сил — я свалился от усталости на склоне горы и не мог подняться. Тогда старик начал учить меня правильно двигаться. Сперва это показалось вздором, но постепенно я понял скрытый смысл его уроков. Человек действительно тратит гораздо больше сил, чем требуется в действительности; лишь к старости он становится экономным — а экономить-то уже и незачем. Помнишь, ты спрашивала, где я научился драться? Именно там, в горах; а началось все с умения управлять собственным телом. Потом были и другие уроки. Старый монах каждый раз открывал мне крупицу нового знания, совсем чуть-чуть — так что я порой и не осознавал, что научился сегодня чему-то новому.

Однажды мы проходили мимо одинокой сосны — она была едва сажень в высоту, но толщиной с бедро взрослого человека; так потрудились над ней ветра и климат. Старик поднял несколько опавших шишек и вдруг кинул одну прямо мне в лоб. Я не ожидал такого и даже не успел шевельнуться. Он рассмеялся и сказал, что я слишком медлительный. «Теперь ты знаешь, чего ждать. Лови!» Я приготовился. Движение старика было едва уловимо. Теперь шишка угодила мне в бровь, я же лишь попусту цапнул воздух. Бенба — его звали Бенба — нахмурился. «Ты ленишься. Сейчас я кину ее тебе в глаз», — сказал он. Тут меня прошиб холодный пот: умом я понимал, что наставник вовсе не хочет ослепить меня, но… Тело вдруг напружинилось, я теперь ловил малейшее движение наставника — и перехватил шишку возле самого лица. Монах улыбнулся. «Ты мог выбить мне последний глаз!» — сердито сказал я. «А хочешь, у тебя снова будут два?» — спросил он. Вопрос этот поверг меня в смятение. Надо сказать, к тому времени я уже смирился с потерей и с тем, что останусь на всю жизнь кривым. По крайней мере, я понимал: тот, кому в глаз угодила пуля, должен радоваться, что остался в живых… Поначалу я даже решил, что неверно понял его речи: все-таки я еще не знал всех тонкостей языка. «Повтори еще раз, Бенба», — попросил я. «Ты можешь получить око духов». — «Но я не смогу им видеть, — сказал я, полагая, что он говорит о стеклянном протезе или что-то вроде того. — Лучше я буду носить повязку». — «Ты будешь им видеть. Но ты увидишь другие вещи. И сам станешь другим. Совсем другим», — заявил монах. Я тогда не понимал, о чем он говорит, и был совершенно уверен, что это невозможно. В конце концов, вся европейская наука, все достижения медицины не в состоянии вернуть человеку даже отрезанный палец! Чего уж говорить о столь тонком и точном инструменте, как глаз… Но в этот миг во мне проснулся азарт ученого. Я согласился на предложение Бенба, даже не представляя, насколько это решение изменит мою судьбу! Старик поймал меня — поймал с той же легкостью, с какой ястреб хватает пичугу.