это называется, у них праздники, какая-то мерзость с ними происходит, из них кровь течет, кровь вместо детей, прямо из того места, которым они писают, гадость какая! Глаза Пулсивера неистово моргают за толстыми очками. Одна мысль, что бабуля истекает кровью, приводит Рода в смятение, ибо кому-то придется за это расплачиваться.

Дедушка входит в столовую, поправляет на голове котелок и натягивает серые замшевые перчатки. Смотрит на Рода и говорит, кажется, Род хотел гулять, почему он не одет, где его куртка? Род говорит, что правда хочет гулять. Но не может гулять. Дедушка закуривает «Лаки-Страйк», глубоко затягивается, смотрит на Рода сквозь синеватый дым. Он говорит, что не понимает, о чем речь, что это значит — он хочет гулять, но не может? Род говорит, что объяснить получше у него не выйдет. Вообще не выйдет объяснить. Но гулять он не может. Дедушка качает головой. Он говорит, что ему Рода не понять, тот сидит дома, умирая от скуки, зима, воскресенье, хочет на улицу, но не может пойти гулять. Дедушка снова качает головой, говорит, Роду надо быть парнем, быть парнем. Он отворачивается и застегивает пальто.

Бабуля, которая во время разговора стояла в кухне и чутко прислушивалась, входит в столовую, сочувственно причмокивая надутыми губами. Она прижимает Рода к груди, к халату, что воняет рыбой, жиром и луком. Гладит Рода по волосам, не забыв вонзиться ногтями в голову и загривок. Она говорит, постыдился бы дедушка заставлять мальчика тащиться в такой мрак и холод, да еще, видимо, пойдет снег, а Род хочет просто посидеть дома, спокойно поболтать с бабулей, они давно уже не болтали, вечно дома кавардак, то дедушка на свою контору жалуется, то мать причитает, что кишка тонка на собственные ноги встать, да бабуле сегодня пришлось ей четвертак на кино выдать!

Бабуля свирепо щиплет Рода за мочку уха, он улыбается, на глаза тут же наворачиваются слезы. Бабуля говорит, пусть дедушка сам убедится, если не тупой, несчастный ребенок слез не может сдержать — ты на него посмотри — его дедушка обижает, господи помилуй. Дедушка смотрит на бабулю, затем на Рода и, ни слова не говоря, разворачивается и идет по коридору к двери.

Бабуля громко и поразительно фальшиво объявляет, что она-то не станет Родом понукать, вы подумайте, тащить на улицу мальчика, у которого вечно простуды и какой угодно кашель, на улицу, вы только подумайте!

Хлопает дверь. Бабуля дает Роду легкий подзатыльник, ее губы скривились в подобие улыбки.

Интересно, думает Род, если он умрет сейчас же, на этом самом месте, он настолько умрет, чтобы все забыть? Но он уверен, что не умрет. Он не такой хороший, чтобы умереть.

Все люди умереть не могут, умирают только везунчики. Ебаные хуевы сукины сыны.

Сорок

Может, Роду удалось бы понять бабулю, узнай он, как мешают ей жить:

безвкусная, жалкая, достойная презрения рождественская елка, которую бабуля на сутки неохотно ставит на столик в десять вечера в сочельник;

строгая, похожая на парик, прическа, жесткая, точно корсет, и ненормального хинного цвета;

беспокойство, с которым она в ужасе объявляет, будто опять слышит за стеной крысиную возню;

банки из-под кофе «Чейз-энд-Сэнборн», которые она забивает свиным жиром, что совсем не годится для стряпни;

странные, нелепые, почти жуткие позы, которые она принимает перед зеркалом, надевая

жалкую заплатанную шубу и чёрную шляпу с вуалью, купленную на похороны свекрови;

воспоминания, от которых она мрачнеет, разглядывая каждую картонку под пиво из своей таинственно скопившейся коллекции;

широко раздвинутые ноги, поза, в которой она сидит в раздолбанном кресле Морриса, демонстрируя — может, и ненарочно, — явное пренебрежение к нижнему белью;

пиво, которым она запивает соленые крекеры, соленые крекеры, что обостряют ее жажду пива;

яблочный уксус, которым она добросовестно натирает себе виски, лоб и затылок, тем самым здорово усиливая исходящие от нее довольно экзотические ароматы;

то, как трепещут ее ресницы всякий раз, когда рядом оказывается монахиня или священник, даже протестантский, или человек в темном костюме;

ее снисходительная ахинея насчет дедушкиной работы, ее снисходительное презрение к дедушкиным коллегам, особенно женщинам;

таинственное свойство ее халатов, которые на вид грязно-землистые и выцветшие, даже если новые;

высохшая и потрескавшаяся кожаная сумочка, доверху набитая десятицентовыми монетами, которую она порой тайком берет в руки, тихо мурлыча себе под нос;

ее убежденность, что если женщина не ломовая лошадь, не лицемерка и не гипсовая святая, значит шлюха, потаскуха и размалеванная профурсетка;

то, как густо она краснеет всякий раз, когда об отце Рода говорят, не ругая его и не проклиная;

ее ярость и возмущение, когда она вспоминает кузину Кэйти и подробно описывает справедливые кары и возмездие неблагодарной;

замешательство из-за лицемерной печали, что она изображает по поводу скоропостижной смерти матери лет десять тому назад — женщины, которую дедушка называл плешивой стервой;

выцветшая, цвета сепии фотография жизнерадостной черноволосой девушки лет девятнадцати, про которую бабуля иногда говорит, что это она, и иногда — что это ее старая подруга Агнес Кэфри, теперь сестра Фрэнсис де Сейлз;

пять пар мягких, изящных, великолепно сшитых туфель с пуговицами, которые ни разу не надевались и хранятся в оберточной бумаге в своих коробках;

сундук из кедра — единственный ключ хранится у нее, и в сундук никому не разрешается заглядывать;

ее непомерный ужас перед подвальной кладовкой, да и вообще всем подвалом;

восторг, с которым она встречает новости о смерти известных людей, что при жизни готовы были последнюю рубаху у бедняка украсть;

еле сдерживаемая истерика и последующий упадок сил в те дни, когда мистер Свенсен приходит за квартплатой;

ее вера, что итальянцы и негры — одна раса, и произошли прямо от обезьян;

мнение, вполне ясно высказываемое, пусть и намеками, что порой мертвецы сообщают о своих желаниях посредством чаинок на дне чашки.

Но Род не сможет понять бабулю, ибо ее тайные комплексы глубже явных. Род видит лишь то, что способен видеть.

Сорок один

Может, Роду удалось бы посочувствовать матери, узнай он, как ее ранят:

ее стыд за собственное отвращение к бабулиной рождественской елке, появление которой, как мать упорно думает, несмотря ни на что, говорит о бабулиной доброте душевной;

понимание, что она сама в итоге может выкраситься хной в рыжий, что она сама в итоге может затянуться в безобразный корсет;

крысиная возня и сухой шорох за стеной;

нарастающее с каждым днем желание выбросить из буфета банки из-под кофе «Чейз-энд-Сэнборн» со свиным