— А, так ты согласна: ты воевала с московским миром, используя меня в качестве шпаги — ты с этим даже не споришь! — Таська тоже кричала. — Это ничего, что мне вслед хихикали, что я выросла в абсолютном убеждении в собственном уродстве и убожестве, это же полная фигня в твоей борьбе, так?

— Надо было другим брать!

— Каким — другим? Я была отличницей, ходила в музыкалку, была умница-послушница! Кого из сверстников это волновало и интересовало, если при этом на меня было противно смотреть? Я была, как сказали бы нынешние молодые, отстоем и уродиной! — Тася вдруг глубоко вздохнула, закрыла глаза и будто бы досчитала до десяти, чтобы успокоиться. Открыв глаза, она посмотрела на мать новым взглядом: в нём были и жалость, и… брезгливость, что ли? «Это ещё что?» — подумала Антония. Тася заговорила спокойным тоном:

— А вообще я обожаю эти разговоры ни о чём. Шмотки какие-то, обвинения странные, в чём? В неблагодарности? Ты подумай, мам! Ты так часто повторяешь, будто бы очень боишься, что все забудут, как твои дети всегда были одеты и сыты, как ты сыну и дочери помогла купить кооперативные квартиры. Можно подумать, что кто-то сомневается в этих твоих заслугах… Можно подумать, что я не благодарна. Вот уж никогда не давала тебе повода считать, что я не ценю всего того, что вы для меня сделали. Но тебе мало! Тебе нужны постоянные подтверждения моей огромадной благодарности, моего обожания за всё за это, тебе необходимо, чтобы я постоянно падала ниц перед тобой. Ведь так?

Антония молчала, стиснув губы. Интересно, к чему это Тася ведёт? Не дождавшись ответа, дочь продолжила:

— В сущности, тебе, как и многим, весьма мила идея — как бы лучше выразиться? — торгово-договорных отношений, продажности между близкими людьми. Я тебе что-то дала — будь любезна быть лояльной и благодарной. Я тебя кормила, одевала и даже купила квартиру? Не сметь быть недовольной и предъявлять претензии. То есть, под это дело можно списать любое дурное отношение к человеку, неуважение к нему и даже использование его в качество коврика для ног…

— Тебя, что ли, использовали? — насмешливо хихикнула Антония.

— Ты прекрасно и уже давно знаешь моё мнение на этот счёт. Я должна говорить тебе «спасибо» за то, что не сдохла от голода и холода и за то, что у меня есть жильё. Я и говорю, разве нет? Но это не отменяет автоматически моих чувств и мыслей по нематериальным поводам, которых в нашей жизни было навалом. И никакая квартира со шмотками не могут перечеркнуть боли, которую мне причиняли в нашем доме с самого детства. Я, что, по-твоему, должна была постоянно продаваться: вы мне еду и кров, я вам за это разрешаю плевать на меня, так? Знаешь, меня люто пугает, что ты, как и многие другие, но менее развитые люди, склонны именно к таким отношениям с близкими. У простых людей это называется «пусть меня терпит, раз я её (его) кормлю». Ты, педагог по образованию, считаешь, что именно так нужно воспитывать детей? Но ведь это прямой путь к блядству, мама, раз можно продать-обменять всё на свете. Материнскую любовь за тарелку щей, отцовскую заботу за жилплощадь. Как это у вас получается, у таких нравственных и духовных шестидесятников, а теперь еще и «глубоко» верующих бывших коммунистов?

Антония тогда пошумела, конечно, но понимала сама, что её пламенные вскрики были неубедительны на фоне ошеломительных Таськиных аргументов, которые, надо признаться, ошарашили писательницу, и она не нашлась, как с умом и красиво возразить. Если честно, то и потом, думая на эту тему, она не нашла убийственных доводов, чтобы опровергнуть всё сказанное Таськой. Что-то в её словах было правильное, очень точное, но ужасно обидное, а значит неприемлемое для Антонии…

Нет, они не могли ни понять друг друга, ни договориться. Разные языки, разные сигнальные системы. Поэтому Антония чувствовала себя в полном праве писать именно так, как она написала: да, дочь обвиняла их в том, что родилась у них. Так автор «увидела» все Таськины обвинения, так поняла. Имеет право.

«Шмоточная тема», так презираемая Антонией, оказывается, была очень важной для столичных девчонок в конце двадцатого столетия. Но это проблема века, столицы и этих самых девчонок, а не её, не Антонии. У писательницы потребности, духовные искания и умственные поиски всегда были и остаются высокими, вечными, именно такими, которые должны быть у человека, коли он хочет зваться интеллигентом.

— А я не хочу! — фыркала Таська. — Ты мне ещё предложи помечтать о шестидесятничестве, — и дочь начинала хохотать. О, эта вечная кочка, на которой они бились в пух и прах, эта кошмарная тема! Вот всегда, каждый раз Таська использовала любой повод, чтобы ещё раз показать своё отношение к этим людям — отношение презрительное, насмешливое, недоброе. Она будто хотела ударить мать в самое нежное и болезненное её место, в её идеалы. Или это месть за длинные монологи Антонии, которые она выдавала за столом с гостями, а порой и в семейном кругу — её панегирики и славословия целому поколению, «прослойке» особенных людей, сделавших эпоху. Она так и говорила: они сделали эпоху! И «империю зла» развалили они, и демократические преобразования в стране — их заслуга. Ей никто никогда не перечил, ни единого раза — ровно до того случая, когда однажды уже взрослая Таська вдруг тихо сказала «довольно».

— Довольно. Это уже даже не смешно. Тебя послушать, так шестидесятники — это Гагарины и Ленины сегодняшнего дня. Наше всё, куда там Пушкину. Только вот не вяжется, ма…

— Что не вяжется? — сдвинула брови Антония. К счастью, то был обычный семейный вечер без гостей.

— Твои шестидесятники в свободное от кухонного словоблудия время очень даже работали на режим и укрепляли его. К примеру, ваши друзья журналисты своей работой, ярой пропагандой в этих жутких газетах и журналах, радио и телевидении успешно загаживали мозги людям. Не получаются из них революционеры и Данко с пылающими сердцами, ну никак не получаются, — и дочь, как обычно, захихикала.

Дальше случились долгие выяснения отношений на повышенных тонах, но в результате разговор перепрыгнул на что-то другое, и всё вроде бы забылось.

Да ничего не забылось! После того раза Тася уже никогда не позволяла Антонии безнаказанно оседлывать любимую тему и блажить о сделавших эпоху «…десятниках». Впредь она не сдерживала себя и всякий раз как бы не зло, но осмеивала кумиров матери. Антония предпочитала больше не заводить подобные разговоры — очень уж ей было больно и неприятно. Ведь она и себя числила самой настоящей шестидесятницей и гордилась этим! Не могла она простить Таське поругания и осмеяния святого, а особенно — трещины в собственной вере в эту святыню.

Когда уже всё было не хорошо и не плохо, когда удалось смириться с мыслью, что Таська — чужая, неудачная и неудавшаяся, но покорная и вполне управляемая, она вдруг находит «любовь своей жизни». Нет, вы подумайте, через Интернет! Здрасьте вам! И взахлёб рассказывает ей, матери, о своей новой любви, подчёркивая удивительную культуру и начитанность избранника, его хорошее происхождение из интеллигентной московской семьи, успешность в бизнесе и прочие совершенно превосходные и выдающиеся качества. Оценила, дурочка! А Антония мотала на ус: так, московская благополучная семья — значит, снобы, зазнайки, жлобы. Дед — военный, генерал, значит, сталинский выкормыш и, как следствие, враг либеральной интеллигенции. «Милый» успешен в бизнесе — значит, ворюга, если не хуже — кто ещё, кроме таких, мог быть удачливым в 90-е годы? Забор и оборона строились в голове Антонии как-то сами по себе, оружие готовилось и начищалось, хотя никто никакой войны ей не объявлял. Но вся «объективка» на этого фрукта, вываливаемая простодушной Таськой, с самого начала настраивали Антонию определённым образом. А потом ещё эта дурочка ляпнула: