среды, если вы хотите, чтобы они развивались так, как должны развиваться младенцы. Возможно, было бы интересно взять ребенка и посмотреть — но, в общем, нет». Профессор Ловелл наклонил голову. «Хотя забавно представить себе возможность существования оригинального языка».

Профессор Плэйфер упоминал нечто подобное, — сказал Робин. «О совершенном, врожденном и неоскверненном языке. Адамический язык».

Он чувствовал себя более уверенно, разговаривая с профессором теперь, когда он провел некоторое время в Бабеле. Они были на равных; они могли общаться как коллеги. Ужин меньше походил на допрос, а больше на непринужденную беседу двух ученых в одной увлекательной области.

«Адамический язык». Профессор Ловелл скорчил гримасу. «Не знаю, зачем он забивает вам голову этой ерундой. Это, конечно, красивая метафора, но каждые несколько лет у нас появляется студент, решивший открыть адамический язык в протоиндоевропейском, или, иначе, полностью изобрести его самостоятельно, и всегда требуется либо строгий разговор, либо несколько недель неудач, чтобы он одумался».

«Вы не думаете, что оригинальный язык существует?» спросил Робин.

«Конечно, не думаю. Самые набожные христиане считают, что он существует, но если бы Святое Слово было таким врожденным и однозначным, то споров о его содержании было бы меньше». Он покачал головой. Есть те, кто считает, что адамический язык может быть английским — может стать английским — только потому, что английский язык обладает достаточной военной мощью и силой, чтобы уверенно вытеснить конкурентов, но тогда мы должны помнить, что едва ли столетие назад Вольтер заявил, что французский язык является универсальным языком. Это было, конечно, до Ватерлоо. Вебб и Лейбниц однажды предположили, что китайский язык, возможно, действительно когда-то был универсально понятным благодаря своей идеограмматической природе, но Перси опровергает это, утверждая, что китайский язык является производным от египетских иероглифов. Я хочу сказать, что все это условно. Доминирующие языки могут сохранять свою силу даже после того, как их армии приходят в упадок — португальский, например, уже давно отжил свое, — но в конечном итоге они всегда теряют свою актуальность. Но я думаю, что существует чистая сфера смысла — промежуточный язык, где все понятия выражены идеально, к которому мы не смогли приблизиться. Есть ощущение, чувство, когда мы все правильно поняли».

«Как у Вольтера», — сказал Робин, ободренный вином и весьма взволнованный тем, что вспомнил соответствующую цитату. Как он пишет в предисловии к своему переводу Шекспира. Я пытался парить вместе с автором там, где парит он».

«Совершенно верно», — сказал профессор Ловелл. Но как это сформулировал Фрере? Язык перевода, как мы думаем, должен быть, насколько это возможно, чистым, непроницаемым и невидимым элементом, носителем мысли и чувства, и ничего более. Но что мы знаем о мыслях и чувствах, кроме того, что они выражаются через язык?

«Это то, что питает серебряные слитки?» спросил Робин. Этот разговор начинал уходить от него; он чувствовал глубину теоретизирования профессора Лавелла, за которой не был готов следовать, и ему нужно было вернуть все к материалу, пока он не заблудился. Они работают, улавливая чистый смысл — то, что теряется, когда мы вызываем его с помощью грубых приближений?

Профессор Ловелл кивнул. «Это настолько близко к теоретическому объяснению, насколько мы можем получить. Но я также думаю, что по мере развития языков, по мере того, как их носители становятся более образованными и искушенными, по мере того, как они питаются другими понятиями, разрастаются и изменяются, чтобы охватить большее со временем — мы приближаемся к чему-то близкому к этому языку. Здесь меньше возможностей для недопонимания. И мы только начали понимать, что это значит для обработки серебра».

«Полагаю, это означает, что романтикам в конце концов будет нечего сказать», — сказал Робин.

Он просто шутил, но профессор Ловелл энергично кивнул на это. Ты совершенно прав. На факультете преобладают французский, итальянский и испанский языки, но с каждым годом их новые вклады в книги по обработке серебра уменьшаются. Просто слишком много общения на континенте. Слишком много заимствованных слов. Понятия меняются и сближаются по мере того, как французский и испанский языки становятся ближе к английскому, и наоборот. Через десятилетия серебряные слитки, которые мы используем из романских языков, возможно, уже не будут иметь никакого эффекта. Нет, если мы хотим инноваций, то мы должны смотреть на Восток. Нам нужны языки, на которых не говорят в Европе».

«Вот почему вы специализируетесь на китайском», — сказал Робин.

«Именно.» Профессор Ловелл кивнул. «Китай, я абсолютно уверен, — это будущее».

«И именно поэтому вы и профессор Чакраварти пытаетесь разнообразить когорты?»

«Кто сплетничает с тобой о политике факультета?» Профессор Ловелл усмехнулся. Да, в этом году есть обиженные чувства, потому что мы взяли только одного классика, да и то женщину. Но так и должно быть. Когорте выше тебя будет трудно найти работу».

«Если мы говорим о распространении языка, я хотел бы спросить...» Робин прочистил горло. «Куда деваются все эти слитки? Я имею в виду, кто их покупает?

Профессор Ловелл бросил на него любопытный взгляд. «Конечно, тем, кто может себе их позволить».

Но Британия — единственное место, где я видел серебряные слитки в широком употреблении», — сказал Робин. Они не так популярны в Кантоне или, как я слышал, в Калькутте. И мне кажется — не знаю, немного странно, что только британцы пользуются ими, в то время как китайцы и индийцы вносят решающие компоненты в их функционирование».

«Но это простая экономика», — сказал профессор Ловелл. Чтобы купить то, что мы создаем, требуется много денег. Британцы, как оказалось, могут себе это позволить. У нас есть сделки с китайскими и индийскими торговцами, но они зачастую не в состоянии оплатить экспортные пошлины».

«Но у нас здесь есть серебряные слитки для благотворительных организаций, больниц и детских домов», — сказал Робин. «У нас есть слитки, которые могут помочь людям, нуждающимся в них больше всего. Ничего подобного нет нигде в мире».

Он играл в опасную игру, он знал. Но он должен был добиться ясности. Он не мог представить себе профессора Ловелла и всех его коллег как врагов, не мог полностью согласиться с проклятой оценкой Гриффина о Бабеле без какого-либо подтверждения.

«Ну, мы не можем тратить энергию на исследование несерьезных заявок», — насмехался профессор Ловелл.

Робин попробовал использовать другую линию аргументации. «Просто... ну, это кажется справедливым, что должен быть какой-то обмен». Сейчас он жалел, что так много выпил. Он чувствовал себя свободным, уязвимым. Слишком страстным для того, что должно было быть интеллектуальной дискуссией. Мы заимствуем их языки,