что даже нельзя назвать суррогатным алкоголем. Вас тут таких – трое. Видимо в одном месте затарились! – ответила дежурная медсестра.

– Я не пьющая, – заявила Баба Валя.

– Ну да. Одни трезвенники собрались, – сказала женщина в белом халате.

– Баба Валя! – произнес тихо мужской голос.

– Треплов? Егор, это ты? – спросила Баба Валя, взглянув на лежащего рядом мужчину.

– Не, я тут, через одного! А ты тут как, Баба Валя? – прошептал Треплов и засмеялся.

– Тут реанимация, а не комната для переговоров! – прикрикнула медсестра.

– Дайте, пожалуйста, ручку и листы бумаги! Я вас отблагодарю, – попросила Баба Валя у медсестры.

«Завещание, видимо, написать хочет», – подумала медсестра и принесла Бабе Вале карандаш и несколько листов, вырванных из тетради.

– Что есть! – сказала медсестра, сняла капельницу и ушла.

– Треплов, твои молодчики меня напоили насильно из-за тебя. Сказали, что я тебя отравила, а ты им живым нужен, – прохрипела Баба Валя сорванным голосом.

– Вот скоты. Прости, Баба Валя. Сволочи они, бизнес хотели у меня отжать. Не получится ничего у них. Слушай, а где ты взяла эту адовую смесь? Я реально чуть не сдох. Хорошо, что мало выпил, – сказал Треплов.

– Там же, где и всегда. И на боярышнике настояла. Не может это быть отравой! – ответила Баба Валя.

Шесть совершенно голых человек в палате с надеждой на продолжение слушали разговор двоих.

Проводить время в реанимации, когда ты в своем уме и своей памяти, – дело не из легких. Минуты кажутся часами, часы – сутками.

Из другого конца палаты послышался знакомый кашель. Огурец, чтоб его не узнали, пытался кашлять в ладонь.

– Дед, и ты здесь, что ли? – спросила Баба Валя.

– А где мне быть? Еле очухался. Больница-то одна на три поселка! – пробурчал Огурец с сильной одышкой.

* * *

«Побег из реанимации. Автор Маня Графова» – накарябалось у Бабы Вали плохо отточенным карандашом на тетрадном листе.

Подумав, она добавила: «Роман».

На другой день Бабу Валю и Треплова перевели в палаты, а Огурцу стало плохо с сердцем.

– Кем вам является Николаев, лежащий в реанимации? Родственник? – нервно спросил у Бабы Вали зашедший в палату молодой врач.

– Дед Огурец, что ли? А, да, фамилия его Николаев. Нет, соседи мы, – ответила она.

– Идет операция. Срочно нужно переливание крови. У вас одна группа.

Баба Валя не задумываясь согласилась дать свою кровь.

И вечером снова очнулась в реанимации. На соседней койке лежал Огурец.

– Прости меня, Валечка! Душу свою облегчить хочу, камень с сердца снять. Это я настойку твою выпил. И залил туда сам не знаю что. У железнодорожника купил, – просипел дед.

– Ну, Кабздох, если выживем, я тебя убью! – закричала Баба Валя и показала деду кулак.

* * *

Через полгода Баба Валя приехала в город и принесла рукопись в издательство.

– Зайдите вон в ту дверь, – указала симпатичная девушка.

В просторном кабинете сидел мужчина средних лет в джинсовой куртке, с гипсом на левой руке.

«Где-то я его уже видела», – вспоминала Баба Валя.

«Боже, что этой старой ведьме от меня надо?» – с ужасом подумал мужчина.

– Я вам рукописи принесла, – пропищала Баба Валя и протянула две большие папки с бумагами.

* * *

Через месяц в дверь Бабы Вали постучал мужчина в джинсе и сообщил, что ее ждут на подписание договора. Баба Валя напоила его чаем.

– Что с рукой-то случилось? – спросила Баба Валя, взглянув на неокрепшую после перелома руку. – Так я хабарик кинул мимо урны, и вы меня прокляли. Через полгода я руку сломал, – процедил сквозь зубы мужчина.

Баба Валя чуть не упала со стула, вспомнив городского мужика, отставшего от электрички.

– Насмешил – «прокляла»! Сломал-то ты ее вон через сколько! А засирать планету плохо! – констатировала Баба Валя.

* * *

«Побег из реанимации» Мани Графовой раскупали как горячие пирожки. Огурцу, главному герою книги, она подарила экземпляр с дарственным посланием, написанным красными чернилами: «С любовью за всё». Мане Графовой предложили заключить договор на продолжение. Но Баба Валя увлеклась йогой и оригами. Через месяц она собрала в дорогу самое дорогое, что у нее было – Нельсона, и уехала в длительную поездку по монастырям.

Балерина. Выбор остаться собой

Лужи по дороге к театру на площади Искусств казались непереходимыми реками, игра солнца в них давала надежду на долгожданную весну.

Санкт-Петербург показывал атмосферные спектакли с сюрпризами. На смену робким обнадеживающим лучам солнца выходил апрельский танцующий снег. Снежинки то кружились от легкого ветра, то медленно падали, опускаясь на головы прохожих.

– Гранд жете па де ша! – воскликнула Маринка – восемнадцатилетняя балерина, перепрыгнула лужу и звонко рассмеялась.

Ее дважды залатанный отцом правый сапог снова дал трещину, и под ступней пробежала талая вода.

– Ой! – Маринка сняла обувь и попыталась отряхнуть ее.

Она достала из сумочки маленький полиэтиленовый пакет, ловко засунула в него ногу и не спеша поставила обратно в сапог. Пожилая костюмерша, оказавшаяся рядом, наблюдала эту сцену, затаив дыхание.

– Маринка! Осторожно! Скользотища-то какая! Скоро первые гастроли – береги себя! – сказала костюмерша.

Она достала из сумочки батончик в яркой обертке, протянула девушке и добавила:

– Держи шоколадку заграничную. «Сникерс» называется.

– Гранд мерси! – крикнула Маринка и улыбнулась, игриво присев в реверансе.

Ее щеки от смущения залились пунцовым румянцем.

«Неужели так видно, что я голодная?» – подумала она.

«Совсем еще девчонка, только в театр служить пришла, а зарплату третий месяц задерживают. Еще и дом на ее плечах», – подумала дама, знающая все про всех в театре.

Маринка жила вместе с пожилым отцом, недавно перенесшим инфаркт. Из богатств – небольшая «двушка» в спальном районе и старый друг жигуленок-«копейка», служивший семье в самые счастливые годы, когда была жива Маринкина мама. «Скорее бы гастроли. Заработаю. И сапоги привезу и себе, и папе», – мечтала Маринка.

Одно из окон их квартиры выходило на проспект. В вечернее время она наблюдала за таксующими водителями.

«Почему бы и мне не подзаработать – зря, что ли, на права сдавала!» – подумала Маринка, побежала к отцу и выпалила:

– Пап, «копеечка» может еще послужить! Потаксую в свободное время, пока в театре все не наладится!

Отец схватился за сердце и выругался:

– Ну, ёперный театр! Не женское это дело, вдруг бандюга какой подсядет!

– Па-ап, ну не ругайся так! Если что, я скорчу морду, как ты учил меня в детстве волка играть, – любой убежит.

Маринка скривилась, скорчилась, подняла глаза вверх и завыла:

– У-у-у-у!

Отец засмеялся.

* * *

В театре кипела работа, все суетились – готовились к гастролям. В гримерке в перерыве