кажется, не «в гости», а на постоянное жительство, Отец, — Андрей явился в назначенное место загодя, к половине четвертого (уговаривались в четыре). Разморенные теплом, лениво, томно урлыкали в заводи лягушки, ровным гулом, как всегда, гудели сосны, городские звуки не доносились сюда. Бубнов пошарил в малиннике — ни одной ягоды, обобрали дочиста. Наткнулся на черемуховый куст, вверху темнела спелая гроздь. Подпрыгнул, притянул ветку, сорвал. Крупная, как вишня. Схрумкал вместе с косточками, рот стянуло, и губы, конечно, почернели. Хорош он сейчас! Зря польстился на лесное лакомство.

По тропочке на поляну вышли Афанасьев и Балашов. Отец сильно постарел: три ареста за нынешние зиму и весну. Федор Афанасьевич сильнее прежнего сутулился, борода поредела, плечи как-то обвисли, нездорово влажной показалась ладонь. Сел на пенек, долго, надсадно кашлял, улыбался при этом виновато. Балашов закурил, рукою отгонял в сторону дым, чтоб не досаждать Отцу, но тот сам попросил махорки.

Почти следом шустро вынырнул из-за стволов Евлампий Дунаев, — уж он-то ферт фертом, любит пофасонить. Пиджачок внакидку, набекрень кепочка, поигрывает гибким прутиком, этакий развеселый ухажер. Афанасьев на бойкость посмотрел неодобрительно, снова закашлялся. Неторопливо приблизился Федор Самойлов — совсем другой, никак не схож с Дунаевым. Сухощав, бородка клинышком, смоляные волосы гладко причесаны, одет не по- будничному: белая сорочка, жилет. Услышали низкий женский голос, переглянулись: это Маша Икрянистова, Труба. С нею Мишка — Колотилова. Прихрамывая, подошел Роман Семенчиков. И еще четверо. Последним — Уткин, его Андрей прежде не знал.

С Уткиным познакомила Андрея сейчас Колотилова. Поглядели друг на друга неприязненно: бывает ведь, что с первого взгляда не понравятся один одному.

Но годы спустя Бубнов писал:

«Всю свою жизнь целиком Уткин положил на дело организации вооруженных сил партии — он был боевиком. Станко (так он назывался в те времена)... в Иваново-Вознесенске стоял во главе этого дела, которое требовало громаднейшей выдержки, закала и исключительного мужества. Иван Уткин с исключительной преданностью, любовью и настойчивостью работал над созданием иваново-вознесенской боевой дружины... Царские охранники... захватили его сонного. На допросах жестоко истязали, добиваясь показаний о дружинниках и складе оружия. Но Станко ничего не сказал. С отбитыми легкими его бросили в сырую камеру Владимирской тюрьмы. Иван Уткин умер на царской каторге в 1910 году».

Бубнов знал, что Станко его не любит, относится с недоверием, — Уткин того и не скрывал. В нем, человеке отчаянной, доходящей до безрассудства храбрости, казалось Андрею, прихотливо сплетались ненависть к угнетению и несправедливости с непониманием того, что не всякий, кто не стоит у станка или не пашет землю, есть непременно угнетатель; партийная дисциплинированность — с явной склонностью к личному анархизму; понимание конечной цели — с бесшабашной удалью; классовое чутье — с нежеланием обогащать свои знания, развивать природою данный ум.

И Андрей, видя открытую к себе неприязнь, в толстовское всепрощение не ударялся, к Уткину симпатии не питал и не пытался установить дружеские отношения. Работали рядом, не более того. Но, вступив в пору воспоминаний, Андрей Сергеевич сумел перешагнуть через личное, выделить в Станко те черты, что были действительно полезны, важны для общего дела.

На собрании решили: всей организацией в качество ответственного секретаря будет руководить Афанасьев.

Среди женщин — а их среди рабочих очень много — дела ведут Мишка — Колотилова и Мария Икрянистова — Труба.

Постановили еще: известить Северный комитет о том, что иваново-вознесенцы полностью за большевиков.

Поручили Бубнову составить листовку против зубатовских «недоедков», как выразился Афанасьев, и печатать Андрею тоже, вместе с Кокушкиным (недавно из Ярославля прислали с оказией каучуковый шрифт, правда, траченый, истертый, но сгодится за неимением другого).

7

Как на грех, за вечерним семейным чаепитием папенька в третий раз принялся вслух перечитывать письмо Владимира. Конечно, жизнь Володи, Тони, родившегося там, в богом забытом Глазове, их сына Юрочки всех тревожила, но письмо оглашал Сергей Ефремович в третий раз, а из-за стола встать без разрешения главы семейства никто не смел. Андрей наконец не выдержал, сказал, что голова болит. Папенька поглядел свирепо — еще один сын порядок нарушает (Николка где-то запропастился), — но выйти позволил.

Листовка в общем уже «отпечаталась в голове», Андрей сдвинул на столе книги, быстро начал писать, и тут некстати принесло Николку, веселехонек, непутевый, вином пахнет. Объявил, что в приказчичьем саду гульнули, удивился, почему Дедка с ними не ходит, в монахи, что ли, подался. Андрей отмахнулся. Николка не сразу угомонился, что-то бормотал насчет барышень, Андрей решил внимания не обращать на болтовню.

В домике Федора Кокушкина — по здешним ежели меркам, жил он неплохо: своею только семьей, внаем углы не сдавал — детишки спали, а Насти, жены, Федор не опасался. Немедленно принялся за набор. Поругивался: литер не хватало, пришлось кое-где заменять «а» на «о».

Нескладными ручищами Федор текст набрал быстро, прокатывать взялся Андрей, а Кокушкин тем временем спроворил чай. Сперва оттиски шли нехорошие, грязноватые, краску смыли, развели пожиже, тут наладилось.

Листовки, беседы агитаторов свое дело сделали, зубатовские собрания сорвали с треском и позором.

Это было в субботу, а в понедельник заявился жандармский унтер.

— Андрей Сергеев Бубнов изволите быть? Так что велено вам к его высокоблагородию...

Вот он, первый арест. Сделалось страшно. Будут, наверное, бить. Неужели сам Шлегель, надушенный, с румянчиком, всегда избыточно вежливый, — неужели сам? Никогда не били, разве что шлепали в детстве ладошкой...

Оставил было записку — папенька на службе, маменька с кухаркой на базаре, — но раздумал, порвал. Может, обойдется еще.

По неопытности не догадался: если бы арест, значит, и обыскали бы, а тут жандармский чин откозырял и отбыл. Но Андрей приготовился к аресту, облачился не в студенческий мундир — не хотелось, чтобы к нему прикасались липкие руки, — а в косоворотку, обулся в парусиновые туфли. Пускай они, «голубые», парятся по такой жарище в своей удушливой форме, а мы люди вольные. Надолго ли вольные?

Вопреки предположениям Андрея, ротмистр тоже себя казенною одеждой не стеснял (сам себе здесь начальник, кто потребует?) и встретил Бубнова словно заезжего друга, предлагал рюмочку, спрашивал о здоровье батюшки.

Пока он ломал комедию, на овальном столике, поверх газет и бумаг, Андрей увидел позавчерашнюю листовку с фиолетовым шрифтом, она лежала как бы сбоку и в то же время на виду. Шлегель, извинившись, что-то искал в книжном шкафу, Андрей тем временем оглядел кабинет. Ничего не скажешь, со вкусом господин ротмистр. Кабинет почти не похож на контору, особенно жандармскую, как она представлялась Андрею. Тяжелые шторы, шкаф с резьбою, удобные кресла, диван, книги, букет, — кажется, флоксы. И вид у хозяина кабинета вполне домашний. Если бы не мундир, повешенный на спинку рабочего кресла.