Я невольно остановился и стал поворачивать во все стороны голову и водить носом, чтобы до конца во всем убедиться. Но мое наблюдение полностью подтвердилось. В этом помещении не чувствовалось никакого сладковатого запаха, не стояло – что случалось в самых запущенных случаях – смрада от гноящихся ран, всепроникающего, преследующего хирургов до самого порога родного дома, зловония – вечного спутника всех без исключения больничных палат, клиник и операционных залов. Во всяком случае, там он был более неразличим, или, возможно, его перебивал другой запах, пока неизвестный медикаментозный аромат.

Листер подошел к первой койке и развернулся к ней спиной, дожидаясь меня. «Пожалуйста, подойдите поближе…» – прозвучал его голос, который хотел казаться спокойным, но в котором все же чувствовалось едва уловимое волнение.

В постели лежал молодой человек, на вид относительно крепкий. Было очевидно, что это рабочий. Он глядел на Листера с выражением благодарной преданности в глазах. По просьбе врача он протянул руку, чтобы тот измерил пульс, и после показал выглядящий вполне здоровым язык.

«Это Джон…» – сказал Листер. – Поступил сюда девятнадцатого мая, через три часа после тяжелого происшествия в чугунолитейном цехе. Металлический контейнер с песком весом полтонны обрушился на его голень, результатом чего явились переломы большой и малой берцовых костей, причем из-за повреждений внешних тканей большая берцовая кость выступила наружу. Я хотел бы, чтобы вы ответили: что бы вы стали делать в этом случае, будь вы практикующим хирургом?..»

Чтобы ответить на этот вопрос, исходя из достижений медицины того времени, не нужно было слишком долго раздумывать. Все было придумано еще за несколько веков до того: только при легких открытых переломах сохранялся шанс спасти поврежденную конечность. В подавляющем большинстве случаев в ране от открытого перелома максимум через три дня возникала гнойная лихорадка или гангрена. Это любого хирурга способно было заставить ампутировать ногу или руку, чтобы спасти по крайней мере ее часть. Но и в этом крайнем случае часто оказывалось, что было уже слишком поздно.

«Я, вероятно, стал бы, – отозвался он, не раздумывая, – ампутировать ногу».

Листер молча отбросил одеяло с постели больного. К моему величайшему удивлению, передо мной предстала не обычная картина, которую в своей жизни я наблюдал уже много сотен раз. То, что я видел перед собой, не было культей ампутированной конечности.

На больничной простыне были вытянуты две ноги, одна из которых, может, казалась чуть тоньше и слабее второй. Голень пациента была обернута чем-то очень напоминающим оловянную фольгу. Но и теперь, когда одеяло было отброшено, мне в нос не ударил прелый запах разложения, без которого, как я был до того убежден, не бывает ран. Только другой, незнакомый химическо-медикаментозный запах стал ощутимее, чем прежде.

Листер низко склонился над больной ногой пациента. Аккуратными движениями мягких рук он снял с голени фольгу. Затем он освободил ногу также от слоя хлопкового перевязочного материала, пропитавшегося кровью и сукровицей, затвердевшего и превратившегося в своего рода корку.

В ту же самую секунду, когда из-под всего медицинского убранства показалась рана, Листер немного выпрямил спину, вскинул голову и посмотрел на меня с таким торжествующим видом, будто бы вдруг освободился от давящего на плечи тяжелого груза. Место напряжения заняла радость, даже, может, счастье.

Под фольгой не только не оказалось признаков воспаления – нет, мне не удалось также найти и следа того «достославного» гноя, который многие тысячелетия многими создателями популярных медицинских учений считался верным симптомом заживления раны. Он же был неотъемлемой частью всех моих медицинских практик, с ним же приходилось уживаться моим профессиональным соображениям. И вот, вместо него перед моими глазами была совершенно здоровая, казалось, гранулема, покрывавшая уже затянувшуюся и порозовевшую часть голени.

«Это счастливое совпадение, – прошептал я, – или самое настоящее чудо…»

Листер не ответил мне. Глазами он подал знак молодому врачу, которого я до того не замечал. «Это мой помощник, хирург доктор Макфри», – сказал он и, повернувшись к нему, добавил: «Перевяжите так же, как было…»

«Не желаете ли вы проследовать дальше?» – обратился он ко мне.

Я кивнул, будучи совершенно не способным сопротивляться и тем более задавать вопросы.

Я все еще пытался совладать с пророческим чувством, подсказывавшим, что внутри меня по крупицам рассыпается мир теперь уже устаревших представлений, на месте которого должен вырасти новый. Я все еще был готов поддаться искушению и списать все увиденные чудеса на простое стечение обстоятельств, когда вперед выступил Макфри. В руках он держал наполненный прозрачной, но все же не бесцветной жидкостью сосуд, из которого по всей палате разносился тот самый особенный, новый медикаментозный запах.

Листер тем временем подошел к ближней койке. Я последовал за ним и увидел на подушке узкое, бледное детское лицо. Ребенок казался обескровленным, оголодавшим и измученным. Глаза его были неестественно большими, глядели неподвижно и были расширены от испуга. «Это Чарли», – шепотом представил мальчика Листер, ласково поглаживая ребенка по голове. Мне показалось, будто бы его голос дрожал от сдерживаемого волнения, которое, видимо, снова вернулось к нему, как только он оказался у постели нового больного. «Я хотел бы задать вам еще один вопрос. Представьте, что этот парнишка поступил в вашу больницу. Как бы вы стали лечить его, если поступать по совести и выбирать лучший из возможных способов? Его голень угодила под колеса битком набитого пассажирами омнибуса, который проехал по детской ножке сначала передним, а потом задним колесом. Это случилось двадцать третьего июня. Были сломаны малая и большая берцовые кости. Места переломов находились внутри обширной раны с сильно изорванными краями. Из-за сильного шока и потери крови ребенок находился без сознания. Пульс был 168, прощупать его мог лишь обладавший большим усердием».

Листер напрасно ждал от меня ответа, поскольку в подобном случае в соответствии с тогдашними представлениями едва ли вообще можно было найти какое-то удовлетворительное решение. Опираясь на мои знания и мой опыт, я не смог пообещать даже ампутации ноги, поскольку ребенок не перенес бы ее. Вероятно, Листер понимал, что задал риторический вопрос, а потому и не ждал от меня никакого ответа. Он отбросил с ног мальчика одеяло и медленно, казалось, даже нерешительно, снял повязку. Все это выглядело так, будто и у этой постели, причем именно у этой значительно сильнее, чем у прочих, он боялся пережить разочарование, крушение его надежд и его веры. Когда Листер полностью освободил рану, он едва слышно, с облегчением выдохнул.

Рана была очень большой. В ней были видны оба конца переломанной большой берцовой кости. В верхнем ее углу уже начала образовываться гранулема, в нижнем же углу кость была бело-красной, как любая из тех сломанных, оголенных костей, которые мне доводилось видеть в американских военных госпиталях, когда их отпиливали от живых людей из-за обильного нагноения. Но здесь, как ни вглядывался, я не смог различить и следа инфекции.