На страницах медицинских журналов появлялись новые и новые сообщения об успешной апробации метода. Они полностью расшатали закоснелую систему много столетий бытовавших в хирургии представлений о раневых инфекциях, а потому со всей остротой повис вопрос: когда же небожители британской хирургии наконец откроют глаза?

Между тем Листер не смог усидеть на месте и покинул Глазго. Его переполняло желание вступить в сражение за свое учение в самом сердце Англии, в Лондоне, где он стал ратовать за свое зачисление в профессорско-преподавательский состав столичного университета, но только зря потратил время. Когда у Джеймса Сайма случился апоплексический удар, лишивший его речи, а следовательно и возможности далее возглавлять Королевскую больницу Эдинбурга, Листер заступил на его пост. Все время путешествия из Глазго в Эдинбург он на собственных коленях держал Пастеровы сосуды, которые помогли ему осуществить его первый эксперимент с живыми микробами. В Эдинбурге, в стенах многовековой Саймовой больницы за очень короткий срок он полностью истребил гангрену и гнойную лихорадку.

Его ученики были первыми студентами в истории хирургии, которые уже больше не рассматривали издаваемое гноем зловоние как неотъемлемый или необходимый атрибут хирургического отделения. Однако и в Эдинбурге он оставался одиночкой, которым восхищались исключительно его ученики и единомышленники, по пятам следовавшие за его идеями. Были у его метода и другие поклонники, в основном иностранцы, с большой охотой практиковавшиеся в его клинике. Очевидно, те самые одиночество и жажда признания и поощрения, которую с годами становилось все сложнее подавлять, и заставили Листера в 1875 году отправиться в Германию. Для человека, чьи заслуги не оценили на родине, это путешествие стало поистине триумфальным шествием через все университеты Германии, и такая реакция поначалу несколько озадачила его.

Он решается на поездку в Соединенные Штаты. Я видел его на международном конгрессе в Филадельфии и позже в Бостоне и Нью-Йорке, где, следуя собственным предписаниям, он неоднократно вскрывал абсцессы. И каждый раз ему доставались громовые аплодисменты. Но вскоре после его отъезда восторги стихали, и снова воцарялся старинный, обыденный больничный порядок вещей.

Листер вернулся в Англию полностью преобразившимся. Впервые его действиями руководил поток вдохновения от пережитого за пределами родной страны успеха. Его наполняла новая вера.

Она придала ему сил и упрямства, чтобы в очередной раз добиваться преподавательской кафедры в Лондоне. Он надеялся, что обладание ею поможет привить его учение на родине и побороть твердолобость врачей-соотечественников. В конце концов, однажды это уже удалось ему в Германии. В 1877 году умер сэр Уильям Фергюссон, авторитетный хирург, служивший при Королевской больнице в Лондоне, и Листер занял его место, хотя его и продолжали преследовать завистливые критики.

Первого октября 1877 года он прочел в Лондоне первую вступительную лекцию. И это событие чрезвычайно разочаровало его. Разумеется, он говорил тогда о том, что занимало его ум уже более десяти лет: о разложении, о живых микроорганизмах, которые, по его твердому убеждению, вызывали раневые инфекции. С лекторской кафедры он рассказывал о непосредственном участии находящихся в воздухе микробов в процессе брожения молока. Из-за этой речи Листер вновь оказался на самом дне пропасти, а стоявшие наверху насмехались над ним и показывали пальцами. Его лекционный зал пустовал. Санитарки во вверенных ему больничных палатах восставали против его «маниакальной чистоплотности». Он и четверо его ассистентов, Стюарт, Чейн, Алтам и Доби, вместе с ним совершившие путешествие из Эдинбурга в Лондон и впервые за всю свою практику почувствовавшие там запах разложения, остались одни.

Но если Листер не сдался десять лет назад, то и сейчас он сдаться не мог. У него не было на то никаких оснований. С беспримерным терпением, спокойно и настойчиво он пробовал новые и новые приемы, чтобы завоевать сердца лондонских студентов. Тем временем в Германии, на родине его триумфа, уже развивались события, которые должны были оправдать его затянувшуюся более чем на десять лет борьбу, заставить прозреть и взглянуть в глаза правде всех его противников.

В маленьком немецком городке Вольштайн проживал тогда совершенно никому не известный сельский врач. Он и стал первым, кто обстоятельно доказал то, о чем подозревал Пастер и из чего выросло учение Листера: существование неких живых микроорганизмов, или микробов, которые вызывают нагноение, гангрену и гнойную лихорадку. Тем безвестным врачом был Роберт Кох.

Когда в 1877 году Кох сделал первый шаг на пути, который впоследствии приведет его к открытию живого болезнетворного микроба – бациллы сибирской язвы, меня успели несколько утомить и разочаровать упорные, многолетние, но все же напрасные попытки прояснить листеровский антисептический метод хоть кому-то из моих знакомых американских хирургов. Именно поэтому портрет Роберта Коха, который я составил себе, был не лишен героических черт. Одно единственное личное обстоятельство – смерть моего сына Тома от неоперабельного тогда воспаления слепой кишки – отсрочило мою поездку в Германию, а именно в то самое местечко Вольштайн, где жил Роберт Кох.

Через два года вышла новая статья Роберта Коха, где он описал неизвестные до того бактерии, вызывающие смертельные раневые инфекции. Тогда образ его в моем сознании приобрел очертания еще более четкие. Каким же могучим и буйным был его ум, если при помощи невероятно простых экспериментов ему удалось доказать то, о чем Листер мог только догадываться! Какой же гений жил в нем, если ему удалось направить свет рампы на того самого «убийцу из темноты», невидимку, заклятого врага хирургов и пациентов! Какой же то был человек, если ему удалось таким вежливым и в то же время не терпящим возражений тоном указать всем тем, кто не мог или не хотел понять Листера, на их преступную слепоту.

С наступлением весны, в 1880 году, мой экипаж наконец загромыхал по булыжной мостовой главной улицы Вольштайна – Вайсерберг, которая очень немногим отличалась от ужасающих улиц в ее окрестностях. Я попросил остановить у дома доктора, над дверью в который красовался декоративный фронтон. Как раз там и держал свою практику Кох, общинный врач уездного городка. Мне пришлось немного подождать в гостиной, как однажды я уже дожидался у кабинета Листера. И здесь, как и за несколько лет до того в Глазго, хозяйка дома старалась утешить и ободрить меня. Эмми Кох, которой было, может, около сорока лет, усадила свою маленькую дочку Гертруду рядом с собой на скамеечку для ног. Она была совсем не похожа на Агнес Листер. Жена Джозефа Листера верила в своего мужа, и рядом с ней он день ото дня совершенствовался и развивался. Эмми Кох была женщиной мещанской натуры и, насколько я мог понять за первую четверть часа нашего монотонного, натянутого диалога, видела в исследовательской работе своего мужа враждебную всему ее быту сущность. Об открытиях Коха, о притягательности которых можно было судить хотя бы по тому, что они затянули меня в это убогое, провинциальное немецкое захолустье, она говорила неохотно и как-то сдавленно, что выдавало то ли ее ненависть, то ли страх, то ли смесь того и другого.