За поездом, набиравшим ход, бежал Чичеров. Куртка развевалась на ветру, он задыхался от ветра и размахивал саквояжем. Он почти догнал открытую дверь, уходящую все быстрее. Но путь по лестнице преграждал закрытый лючок пола.

— Возьмите! Меня! Нечестно! — надрываясь, кричал он, еле держась вровень с поездом, уходившим вперед.

— Да пустите же его! — возмутился генерал. — Господин Ванзаров, что за жестокие шутки!

— Подождите! Я с вами! Прошу!

— В вагоне нет свободного купе.

— Согласен приютить его в своем, — сказал Бутовский. — Солдату не привыкать к тесноте. Поднимите пол!

— Хоть в тамбуре! В уголке! Не бросайте!

— Как прикажете, — Ванзаров отвел рычаг, лючок поднялся, открывая дорогу.

Паша успел заскочить на подножку, когда сил уже не осталось. Он не мог отдышаться, вцепился в поручни, но саквояж не отпустил. Ванзаров подхватил его за локти и затащил в тамбур.

— Меня… Забыли… Нечестно… Я же… Всей душой… Команда… Олимпиада… Спасибо… — лепетал он.

Генерал наградил Ванзарова осуждающим взглядом и обнял своего помощника за плечи. Чичерова легонько трясло. Он хватал воздух, как загнанный пес.

— Бессердечный вы человек…

— Алексей Дмитриевич, прошу вас через полчаса собрать всю команду, включая дам, в вагоне-ресторане, — сказал бессердечный человек Ванзаров. — У меня важное сообщение.

Бутовский ничего не ответил и увел Чичерова.

Поезд шел на хорошей скорости. Ветер, врывавшийся в тамбур, хлестал, словно плетка.

— Проводник, чего ждете? — обратился Ванзаров к щуплому субъекту, торчавшему у задней двери тамбура. — Закрывайте вагон, пассажиров простудите. И марш по купе выяснять, кто чего изволит.

Проводник кое-как захлопнул ледяную дверь и еще долго не мог попасть треугольным ключом в замочную прорезь.

Окно вагона представляет для путешественника главное развлечение. В нем, как в калейдоскопе, мелькают полустанки, деревеньки, леса, пролетают мосты под металлический свист клепаных балок, раскрываются поля, меняющие свой цвет от белого к черному и от зеленого к желтому. В движении все кажется таким милым и немного игрушечным, как будто ненастоящим. Глядя в окно, пассажир становится немного ребенком, с удивлением открывающим для себя, как огромен мир, как много в нем пространства и воздуха, а не только привычных улиц и домов. Есть тайное обаяние в вагонном окне, когда под колыбельную качку колес смотришь и ни на чем не задерживаешь взгляд. Картинки пролетают, словно смазанные кистью, и от этого размеренного движения и постоянной смены впечатлений погружаешься в легкую дремоту наяву, и мысли сами собой приходят в голову и так же легко исчезают. Быть может, любовь к железной дороге скрыта в этом простом чуде вагонного окна, в котором не увидишь ничего необычного — все те же серые версты, — но какая-то магическая сила заставляет смотреть и смотреть в него и невольно отсчитывать уходящие минуты своей жизни.

Однако сейчас окно вагона представляло собой черный квадрат. Поезд летел во тьме, и тьма поглотила его. Только смутные тени сосен иногда различались на фоне непроглядного неба. Граве окончательно убедился, что разобрать, где они едут, невозможно. Дорога шла сквозь ночь, как глухой лес, и ночь пока не спешила расступаться перед далеким рассветом.

Задернув кружевную занавеску, Граве ощутил крайнее раздражение. Ранний подъем, как по боевой тревоге, считаные минуты на сборы, настойчивость провожающего сбили его настолько, что он до сих пор не мог понять, как согласился на эту авантюру. И теперь сильно об этом жалел. Подобная поездка была очевидной глупостью. На открытие Олимпиады уже не успеть, билетов на пароход не будет или паромы из-за шторма не будут ходить от Константинополя до Афин. Если уж сорвался намеченный план, не надо его догонять, ничего хорошего из этого не выйдет. Значит, судьбе угодно, чтобы команда не поехала. От этих экстренных отправлений добра не жди. Обязательно что-нибудь выйдет дурное.

Граве уже так свыкся с мыслью, что он никуда не поедет, и не испытывал никакой радости от чудесной перемены. Даже нежданное спасение от Стеньки-Обуха его не бодрило. Граве все больше погружался в дурное расположение духа. Непричесанный, неумытый, не одетый как полагается, второпях побросал в чемоданы что под руку пришлось, наверняка забыл что-то нужное. Каждая мелочь теперь вызывала в нем раздражение. Скатерти вагона-ресторана недостаточно чисты, занавески плохо отглажены, пахнет чем-то прокисшим, как в дешевом кабаке. Теперь придется выражать комплименты умению господина Рибера решать неразрешимые задачи. Он это непременно потребует. Деваться некуда, надо будет благодарить. Лучше не проявлял бы невероятной активности, и сейчас Граве не пялился бы в пустое окно, а досматривал бы сладкие сны в домашней кровати. Еще дурацкая ссора с Лидвалем, который подшутил над его растрепанной прической, а получил в ответ замечание про его рост и нос, который совать не следует. Слово за слово — произошла перепалка, которая была совершенно лишней. И вот теперь непонятно, как с ним себя вести. Извиняться — глупо, а не разговаривать — еще глупее. Больше всего Граве раздражало, что в ресторан он пришел первым и теперь сидел один в целом зале. Господа не особо торопились к часу, назначенному Бутовским.

Наконец в ресторане появился Урусов. Выглядел князь слегка потрепанным, вид имел заспанный и, кажется, тешил самое дурное расположение духа. Окинул брезгливым взглядом обстановку, подозвал официанта — высокого худощавого субъекта, руки которого еле поместились в белую тужурку. Князь потребовал подать ему английский завтрак и горячее какао. На что получил краткий ответ: кухня еще не растоплена. Извольте подождать. Князь не счел нужным сдерживаться в выражениях и высказал все, что думает о порядках этого заведения. Слушать его причитания Граве было так же приятно, как водить ножом по тарелке. Предложить его светлости заткнуться, духу ему не хватило.

Очень вовремя появился Немуров. Глаза его были красными от недосыпания, а настроение — самое отвратительное. Он тут же предложил князю не орать, и так с утра пораньше голова трещит. Урусов насупился и демонстративно отвернулся.

Каждый счел нужным занять отдельный столик. Зашел Лидваль, увидев, где сидит Граве, сел от него как можно дальше, в другом конце вагона. И у него раннее утро не выдалось добрым. Дюпре зашел быстрым шагом; ни на кого не глядя, сел за пустой столик и поднял воротник пиджака, как будто ему было зябко.

Дурное настроение столь крепко овладело господами, что на появление Липы никто не реагировал. Она вышла удивительно свежая, в ярком платье в широкую голубую полосу. Никто из мужчин не встал, чтобы поприветствовать даму. Липа сделала вид, что не замечает, и выбрала себе место в середине вагона.