— Ты молодец, парень! Будешь стараться — ходоком станешь. А сейчас не лежи: потом не встанешь, все затечет. Подвигайся, подвигайся. Усталость «заходить» надо, размять. Понял? Ну, будь здоров! — и он, показав в улыбке длинные узкие зубы, пошел легкой походкой по аллее.

Я его послушался — походил и даже сделал небольшую гимнастику — не разминку, а «заминку». Стало действительно легче. Я был благодарен Скрипкину и удивлялся его расположенности. Ведь до соревнования тот был угрюм и неприветлив. В чем же дело?

Вечером и весь следующий день мы гуляли по городу, ходили в музей — Артиллерийский и Эрмитаж, и в них устали больше, чем на соревнованиях. Город был прекрасным, как сказочный дворец, по Невскому неторопливо текла нарядная река людей, и девушки, кажется, смотрели на нас с одобрением. Все-таки бравые молодые люди!

Другие ребята тоже неплохо выступили, и Сапрыкин был весьма доволен. Меня удивляла перемена в капитане: он стал разговорчивым и рассказывал о своих прежних спортивных делах. Он, оказывается, когда-то тоже был стайером — бегал десять тысяч и даже марафон — сорок два километра.

И я понял, почему и капитан, и ходок Скрипкин расположились ко мне: признали во мне работягу, труженика и приняли в свою компанию. Это вызывало гордость, и я решил еще настойчивее тренироваться.

1978

Дворняжка — не собака, а ничейная девушка. Неухоженная и неказистая. Она идет с подружкой впереди меня. Мятые джинсики, курточка, бледная полоска голой поясницы. Лет четырнадцать. Сосет длинную папиросу, важно стряхивает пепел. Рыжеватые волосы — космами. Плоский задок хило перемещается в такт шагам вверх-вниз.

На тротуаре замечает брошенный цветок. Тюльпан. Алый с белыми вертикалями. Красивый, нежный. Поднимает его, рассматривает, кладет на плечо. И вдруг — вальсирует. Мордочка улыбается, становится милой, розовеет. Уходят. Я иду дальше и думаю о цветах и девушках. Сравниваю.

Консультировал одного ученого. Физика-химика. Секретного. Он повредил ногу в горном турпоходе. Не страшно. Заживет.

Выписываю рецепт. Спрашиваю возраст. Он отвечает, я не верю… Говорит «шестьдесят», а выглядит на сорок. Не больше. Мне тридцать пять и кажется, что до шестидесяти — целая жизнь.

Восхищаюсь: «Как вы молодо выглядите!» Усмехается: «Просто я очень удачно женат». Она поправляет волосы и смеется. Стоит у окна, и солнце проходит через нее.

Лечил бывшего спецназовца. Полковника. Теперь в отставке. Здоровенный, как шкаф.

Воевал в Афгане, Чечне, почему-то в Африке. Перетрудил спину. Боевая выкладка до тридцати килограмм. Терпел.

Сорвался уже «на гражданке». Помогал сыну — нес чугунную ванну на пятый этаж.

Потом нес обратно — не подошла. Спину заклинило и совсем перекосило.

Упорно лечился и поправился. Доволен. Ко мне расположен. Одевается после осмотра. Вдел в рукава огромные ручищи.

— Между прочим, доктор, есть два вопроса. Хотелось бы у вас узнать — в чем смысл жизни? Трудно сразу ответить? Тогда второй — там (показывает на потолок) есть что-то после смерти? Душа? А как она взаимодействует с оставшимися людьми? Каким органом? Каждому, говорите, воздается по вере? Это кто сказал? Воланд? Я с ним категорически согласен.

Я тоже.

Паши — вспаши, рой борозду…

Тяни, тяни, подставь плечо

Братец ты мой, славный вол.

Армянская народная песня

Старинная армянская песня заполняла гулкие своды церкви Гехарда полностью. Песня пахаря. Крепкий мужской голос выводил такие романтичные рулады, что становилось ясно: так может петь только выдающийся человек. Так оно и было. Пел первый секретарь райкома партии. Подобное могло случиться исключительно в Армении. Вернее, в Армянской ССР.

В РСФСР такое было невозможно. Вы представляете себе секретаря сельского райкома где-нибудь на Тамбовщине? Чтоб он пел песню пахаря и еще сам себе дирижировал? Да и песен подходящих нет. Не будет же он петь «Шумел камыш» или «Ой, цветет калина…»! Лучше тогда совсем не петь. Они и не поют. Только спускают в район директивы.

А этот пел. Церковь была выбита в скале многими поколениями монахов и производила грандиозное впечатление. Он (певец) дополнял его. Полный, с крупными черными кудрями и в черном же костюме, в белой сорочке. Он был очень красив. К тому же он знал, что красив, даже живописен. Дирижировал белой пухлой рукой, на которой поблескивали роскошные японские «Seiko». Идеально начищенные черные остроносые туфли. Костюм сидел ладно, под ним угадывалась могучая, слегка ожиревшая спина и такие упругие бедра, что было слегка страшновато, — а вдруг брюки лопнут! Особенно на попе! Она на вид была совсем не маленькая. (Не подумайте чего плохого.) Как бы не было конфуза.

Но это все визуально. А на слух было еще прекрасней. Скальные церкви славились своей акустикой, и партиец-певец умело ею пользовался. Он пел не экспромтом, впервые, а отрабатывал этот номер перед многими гостями. Так было задумано. Он направлял голосовой поток то в один угол, то в другой, в какие-то только ему ведомые точки. И голос красивейшего тембра, отражаясь от этих точек, совершенно завораживал слушателей. Лица, даже самые примитивные и слегка обалдевшие, становились одухотворенно- мечтательными, с проблесками интеллекта. Я это видел у своих спутников, а они, наверно, то же самое отмечали на моем лице. Подобные метаморфозы нас всех сближали, и мы с благодарностью смотрели и слушали. Здесь и была объединяющая сила партии. И искусства.

Секретаря райкома звали Гамлетом, его жену — Аидой, дочку — Офелией, старшего сына — Нельсоном. Зато четверых младших сыновей он назвал вполне патриотично: Армен, Ашот, Арсен, Гагик.

После пения и чистейшего горного воздуха у всех пробудился зверский аппетит, и мы кавалькадой машин отправились к хлебосольному хозяину обедать. Сухих вин на обеде не было, подавался только умопомрачительный коньяк. «Ахтамар» назывался. Мы, по своей серости и бедности, такого никогда не только не пробовали, но и не слышали. Через пять-шесть «пузатых» рюмок все уже были готовы. Мы раскраснелись (кто постарше — побагровел), голоса усилились и зазвенели, все вокруг нас веселило и умиляло. Когда дверь отворилась, пропустив Ашотика, нацепившего на единственных два нижних зуба сочный кусок шашлыка, мы зааплодировали. Он обвел нас сияющими глазами-маслинами, пошамкал шашлык и деловито удалился. «За следующим куском пошел на кухню», — гордо объявил счастливый отец.

Аида устало мотнула головой. Еще бы! Шестеро детей и хлебосольный муж — большая нагрузка. А муж был не только хлебосольным, но и честолюбивым. У него вся квартира была уставлена Наполеонами: фигурками, чашками, тарелками и бюстами. Штук двадцать или тридцать. А в спальне висела огромная картина маслом — Наполеон под Аустерлицем. «Он и русских под Бородином здорово помял, — веселился хозяин, — вы только не обижайтесь, древняя история». А сам хитро поблескивал теми же, что и у сына, глазами-маслинами. После «Ахтамара» вся наша делегация была согласна с частичным поражением российских войск.