Алёшка мается с похмелья, Елизавета читает письмо, а некто строит козни

Так худо ему ещё в жизни не бывало. И как это батько горилку хлещет вёдрами? Алёшке казалось, все его внутренности вот-вот окажутся в ведре, над коим он страдал. Капустный рассол, которым потчевал истопник Василий, казалось, прожёг в животе дыру, и было странно, что не выливается наружу. На каждый рвотный спазм голова отзывалась медным гулом, точно пустой котёл.

Наконец, обессиленный, он замертво упал на сундук своего нового приятеля и заснул. Когда очнулся, день уже клонился к вечеру — солнце бросало сквозь маленькие оконца длинные лучи густо-медового цвета, в которых плясала целая армия пылинок. Настырная муха норовила сесть на лицо, Алёшка согнал её и, окончательно проснувшись, сел. Голова, конечно, болела, но желания сию же минуту умереть уже не возникало.

— Опамятовался? — поинтересовались рядом, и, оглянувшись, он заметил Василия; тот латал рубаху, толстая железная игла споро мелькала в ловких, быстрых пальцах. — Сейчас я тебе потрапезовать принесу.

Он сделал ещё пару стежков и откусил суровую нитку крепкими кривоватыми зубами.

— Что смотришь? — усмехнулся Василий, заметив недоумённый взгляд. — У меня жёнки нет, сам заплатки ла́жу. — И, окинув взором своего гостя, добавил насмешливо: — Это к тебе, небось, девки в очередь становятся портки зашивать, а мне самому приходится.

Алёшке и впрямь девки да бабы часто чинили одежду, но почему Василию приходится справляться самому, он не понял.

Тот сходил на поварню, притащил кружку кваса и миску пшённой каши с увесистым шматком топлёного масла и здоровенным солёным огурцом. Алёшка взглянул на снедь с сомнением — при виде еды в желудке вновь шевельнулся противный кислый ком.

— Ты с огурца начинай, — посоветовал Василий, — глядишь, и разлакомишься…

Алёшка с опаской откусил огурец, захрустел осторожно, ожидая приступа тошноты, однако истопник оказался прав: острый кисло-солёный сок погасил дурноту, неожиданно пробудил аппетит, и он сам не заметил, как умял всё до крошки.

— Ну что? Полегчало? — спросил наблюдательный Василий. — То-то…

— Спасибо тебе. — Алёшка улыбнулся благодарно. — Я теперь твой должник.

— Пустое! — махнул рукой Василий.

Алёшка серьёзно взглянул ему в глаза.

— Нет, не пустое. Я тебе по пьяни много чего понаболтал, о чём молчать надобно было, зато теперь могу сказать и другое — ты мне надежду воротил, а это дорогого стоит…

Василий помолчал, словно решая, говорить или нет, и тряхнул кудрявой головой:

— Ну так и я тебе скажу… Я Елисавет Петровну с детства знаю — росла она здесь, а я тут всю мою жизнь живу, с младенчества. И отец мой жил, и дед… И все государям служили. Алексей Яковлевича я тоже знаю, у них имение здесь неподалёку да и с Её Высочеством приезжал не раз. Он человек неплохой, но для меня чужой, до него мне дел мало. А Елисавет Петровна не просто хозяйка, она мне сестрица молочная — мамка моя, Царство ей Небесное, своей титькой её выкормила. Ближе неё у меня никого нет. И очень мне хочется, чтобы она счастлива была. С тобой или с другим кем — то мне неважно, ты для меня тоже человек посторонний… Главное, чтобы Шубина позабыла поскорее, а то неровён час в гроб себя загонит — девы, оне племя хрупкое, раз — и прибрал Господь… Сумеешь его место занять — твоё счастье, а нет, так печаль тоже твоя. Токмо знай: обидишь её — шею тебе сверну!

И он улыбнулся приветливо.

— Что ж, за откровенность тоже спасибо, — усмехнулся Алёшка и вышел из каморы истопника.

Во дворе, вдохнув свежего воздуха, он окончательно повеселел, даже голова почти прошла. Над садом низким гулом поплыл звук колокола — звонили к вечерней службе, и Алёшка ускорил шаг. Конечно, его ждёт нагоняй от регента за то, что утром не явился, но настроение всё равно было прекрасным.

Он вывернул из-за угла и прямо возле парадного крыльца увидел группу людей. В центре стояла Елизавета, вокруг неё толпились приближённые, а перед ними на коленях в пыли замерли несколько мужиков бородатых и без шапок. Тот, что располагался впереди, обернулся и, увидев Алёшку, вдруг упёр в него палец, а после резво вскочил, подбежал и ухватил за грудки.

— Вот он, супостат! — завопил мужик, обдав ядрёным луковым духом. — Разоритель и поругатель!

Алёшка ничего не понял. Мужика он не знал, и отчего тот на него остробучился, понятия не имел. Впрочем, уже через пару минут ситуация разъяснилась, и Алёшка весь покрылся холодным потом — из воплей мужика он понял, что именно в его кабаке заливал вчера горе и именно ему и его сыновьям бил рожи. И хорошо бил, судя по их виду…

Чувствуя, как горят щёки, Алёшка опустил голову. Взглянуть на Елизавету он не смел.

— Довольно! — оборвала та кабатчика. — Сколько урону нанёс тебе господин Розум?

Тот опять запричитал, заохал, стал перечислять порушенное Алёшкой имущество — двадцать мисок, десяток кружек да пять кувшинов с квасом, да три поломанных лавки… Елизавета вновь его оборвала.

— Трёх рублей тебе достаточно?

— Помилуй, Ваше Высочество, — вмешалась Мавра, — да ему, прохвосту, и половины много будет!

Но Елизавета её перебила.

— Так достаточно? — повторила она.

Мужик рассыпался теперь в многословных славословиях и излияниях благодарности, но цесаревна слушать не стала.

— Мавруша, распорядись выдать ему три рубля, — велела она и вдруг обернулась к Алёшке и презрительно бросила: — А говорил, вина не пьёшь…

И, больше не взглянув, двинулась в сторону церкви. Побитым псом он побрёл следом.

* * *

Дождь продолжал шуршать за окном, прятаться в мокрых листьях, гнуть к земле отяжелевшие ветки. Игроки давно разошлись по своим комнатам, и в горнице остались лишь братья Григорьевы. Один, облокотясь на низкий подоконник часто остеклённого окна, глядел в сад, второй лежал на своей постели, закинув за голову руки.

— Закрой. — Иван широко зевнул и потянулся. — И так комарья понапустили, сожрут меня.

— Отобьёшься как-нибудь.

Иван сел на кровати и яростно почесался.

— Что с тобой нынче? Словно в воду опущенный.

Данила помолчал.

— Невмоготу мне, Ивашка. Всю душу она мне вымотала. Никаких сил нет. Уволюсь я от этой службы. Лучше уж в полк.

Иван вскочил и подошёл к брату.

— Ты что, Данилка! Умом оскорбел? Какой тебе ещё полк? Где такой службы сытной да вольной найдёшь?

— Не могу я. — Стоявший обернулся, и в глазах его Иван увидел слёзы. — Легче не видеть её, чем так. Рядом, а не моя!

— А разве… — Иван запнулся, вспомнив, как накануне вечером брат выскочил вслед за Елизаветой в сени. Выглянув через пару минут,