class="p1">Больше я ничего не помнил. Нет, еще смутно помнил, что, очнувшись, попросил пить. И мне дали что-то горькое и невкусное, но отлично утолившее жажду. И я залпом выпил. И тогда окончательно провалился в глубокий сон.

Впрочем, возможно, для меня это был лучший выход. Во всяком случае, в глубоком сне еще никто не нервничал. Никто не боялся. Не переживал и не отчаивался. Но жил. Иногда даже жил в глубоком сне, как в раю. Ничего не чувствовать, но жить – может быть, это и есть рай? Хотя проснуться можно уже в аду.

Я проснулся в аду. Надо мной склонилось лицо Ады. Из ада. Утонченное личико, впалые щечки. Длинные прямые волосы щекотали мой нос. Осиная талия, обтянутая формой стюардессы. Мне на миг показалось, что меня безжалостно перебросили в прошлое. В этот ад с Адой. И в этом прошлом мне придется влачить жалкое существование до конца жизни.

Мне легче было признать, что я просто умер и попал в ад. С Адой. Но и это признать я не мог. Потому что такие, как Ада, не умирают.

– Ты вышла из ада, Ада, – прошептал я хриплым голосом.

И мне опять захотелось пить.

Ада рассмеялась. Как-то недобро, нехорошо рассмеялась. И мне вдруг показалось, что в меня полетит очередная гжельская тарелка.

– Выпей, милый, тебе станет легче. – Ада, смеясь, протягивала мне стакан.

Я боялся, что она меня хочет отравить. Но жажда оказалась сильнее страха. В конце концов, не все ли равно, как умереть?

– Гори ты в аду, Ада…

Я с жадностью выпил целый стакан горькой жидкости. Губы мои горели. Внутри все горело. Похоже, это я горел в аду. Куда меня отправила Ада.

И когда я в очередной раз проваливался в глубокий сон, уверенности, что я выкарабкаюсь из него, вообще не было…

Но я выжил. Правда, поначалу, очнувшись, решил, что попал в рай. И даже удивился. С какой стати? С какой стати такая честь? Не так уж много хорошего сделал я в жизни. Впрочем, как и плохого. Работал, как все. Женился и ошибся, как многие. Правда, пытался недавно отыскать правду, как немногие. Но ведь не получилось!.. В общем, самая обычная жизнь.

И почему рай? Вообще-то, наверное, неверно, что существует только ад и рай. Я, конечно, не утверждаю. Да и как могу утверждать, если не знаю. Но, по логике, должно, обязательно должно быть что-то среднее. Для большинства. Которое на земле испытало предостаточно всего разного. И благородства в меру, и грехов в меру. Чтоб заслужить рай, нужно очень постараться. Чтоб заслужить ад – тоже. Ад и рай – это уже не мера. Это безмерность. Это – крайность. Для очень даже немногих.

Вот поэтому я удивился, что в раю. Столько солнца! Откуда! Словно оно было прямо в моей комнате, а не за окном.

Лучи били в глаза. Но не до боли. Солнечные зайчики прыгали по пастельно-зеленым стенам. По красным, синим, белым комнатным цветам, стоящим на подоконнике. Запрыгивали на пуховую постель, на которой я лежал. Щекотали мой нос. Я даже чихнул. И окончательно очнулся. И услышал всплеск воды за окном. Это определенно рай. Море и солнце. И эти пастельные стены, и эти красно-сине-белые цветы. И эти пушистые зайчики на белоснежном пуховом одеяле. И этот легкий ветерок струится через распахнутую форточку… Как давно я не отдыхал! Ну как еще вот это можно назвать, если не раем.

Я уже понимал, что жив. Я был врачом. А значит, реалистом и материалистом. Конечно, врачи имеют право на веру в ад и рай. Но это не означает, что они в это окончательно верят. Эта профессия, возможно, единственная, допускающая сомнение. И, возможно, единственная, это сомнение прощающая. Иначе бы врачевание просто-напросто утратило смысл.

Но даже я – врач, реалист и материалист – дрогнул, когда распахнул дверь. И вышел на крыльцо. К черту материализм! Ну как это еще можно назвать, если не раем?..

Я стоял босиком на крыльце и вдыхал чистый, соленый и влажный воздух. Море золотилось на солнце. Море сверкало бриллиантовой пеной. Восторженно кричали чайки. Не знаю, о чем. Просто так, наверное. От радости. И мне также хотелось закричать в унисон им. Ни о чем. От радости.

А еще невозможно заманчиво пах эвкалипт. Последний раз похожий запах я чувствовал в нашей больнице. Запах эвкалиптовой настойки. Мне даже стало немножечко грустно. И от этой грусти тоже хотелось кричать… Самое необъяснимое сочетание – легкой грусти и безмерной радости. Это, пожалуй, и есть восторг. И он, как правило, мгновенен. И, как правило, бывает только во сне. Или в раю.

Увы. Это был не рай. И даже не сон. Я тут же в этом убедился, когда услышал позади себя хрипловатый голос. Знакомый хрипловатый голос.

– Рад, что вы уже в норме.

Я резко обернулся.

Не знаю, что я ожидал увидеть. Ангела или черта. Но ни крыльев, ни хвоста. Ни синей бороды, ни зловещих усов. Ну же, хотя бы темные очки на пол-лица! Ничего подобного. Я бы не запомнил его ни с первого взгляда, ни со второго, ни с пятидесятого. В нем одно запоминалось – голос. Какая ерунда – голос. Самое легкое, что можно безболезненно изменить. Впрочем, он его не изменял. Голос был точь-в-точь такой же, какой я слышал в машине.

Похоже, этот человек уже ничего не опасался. Среднего роста. Волосы – нечто среднее между темными и светлыми. И такие же глаза. Самой обыкновенной формы. И цвета. И нос – не большой, не маленький, не курносый, не с горбинкой. И лицо просто овальное. Не к чему придраться! Ни красив, ни уродлив. Про таких говорят – обыкновенный человек.

Хотя он был слишком обыкновенен. И, возможно, этим и отличался. Я считал, что слишком обыкновенные, как правило, опасны. Наверняка его звали самым обыкновенным именем.

– Андреев, Михаил Дмитриевич, – хрипло представился он.

Ну вот! Хотя бы Иванов! Петров! Сидоров! Уже запомнилось бы. А тут – чрезмерная мера. И Михаил не Александр. И Дмитриевич не Алексеевич. Уж точно никогда правильно не назову его имя. И точно никогда не запомню. На что он и рассчитывал.

– Вы когда-нибудь что-нибудь мне объясните?

– Безусловно. Давайте прогуляемся.

Мы шли по берегу пенящегося моря босиком. По желтому пылающему песку. Песок обжигал мои босые ноги. Морская холодная вода тут же смывала ожоги. Вот так – жар и холод. Получается – мера. И ничего сверх нее. Приятная мера. Как в раю.

– Вам здесь нравится? –