– Бутафория! Тьфу! Или нет?

Призрак с кастаньетами, в мятой балетной пачке и веригах, кружился и напевал тарантеллу, не замечая глаза мадам Ингрид под люстрой. На месте лица у призрака была расписная фарфоровая тарелка с дырой там, где рот...

В эти минуты сзади замка открылась старая прогнившая дверь черного хода, и ее громкий скрип достиг чердака, в котором находились зрак мадам Ингрид и фантом умершей Эмилии Тавиани.

«Сестер Хвалынских в замке не было и нет», – сказали иссохшие губы мадам Ингрид в кабинете в Бобровом переулке.

А по узкой лестнице на чердак в это время резво поднимался щуплый старик в рабочем комбинезоне... Он отчетливо похрапывал при ходьбе, словно бодрствовал и спал одновременно, но это была его обычная стариковская одышка, не более... Звали старикана Джузеппе.

– Призрак хозяйки прыгает по замку на пуантах, слышь, неслух? Его видели три похмельные туристки, – обернулся он к мальчику, который шел за ним.

Мальчишка недоверчиво кивнул, в его карманах лежали сигареты, и ему хотелось покурить.

Парочка быстро поднялась по черной лестнице на чердак и вышла в слуховое окно, даже не пригибаясь, до того оба были малы ростом, – старик от прожитых лет, а его внук потому, что едва вступил в отрочество...

– Ты говорил, если станцевать с ней, то старуха отвяжется? – со смешком поинтересовался мальчишка, ставя чемоданчик с инструментами у ног деда.

– Хочешь попробовать, ну-ну... – И электрик Джузеппе грязно ругнулся, представив призрак хозяйки, которую всегда в глубине души презирал за резкий, как у вороны, голос.

Они встали у самого края крыши, дед закурил и расправил плечи, мальчик все же не решился закурить, ему недавно исполнилось восемь лет... Ветер высушил им потные подмышки, и они вернулись через слуховое окно обратно на чердак через несколько минут. Джузеппе стал разглядывать провода сигнализации под самой крышей, надев очки и вертя головой... Вчерашней ночью сигнал тревоги сработал дважды, но после проверки замка карабинерами тревогу сочли ложной, поэтому следовало бы отсоединить пару дублирующих проводов, которые, похоже, реагируют даже на прыгающих по крыше воробьев, думал он.

Джузеппе раскрыл чемоданчик, задумчиво пересчитал все отвертки и снова закрыл его, внезапно решив оставить все, как есть... Он вспомнил, что эта его привычка «оставлять все, как есть», не раз выручала его в жизни. Ведь если рассуждать здраво, любая новация сродни распахнутой двери, в которую может заглянуть как хороший человек, так и вор с улицы!

На чердаке пахло спорами плесени и было жарко. Неожиданно слуховое окошко захлопнулось, и всего за десять секунд чердак наполнился ароматом сирени – холодным и будоражащим одновременно, как глотки молодого вина, влитые в иссохшее горло. И старик, и мальчик, не сговариваясь, заулыбались. Они переглядывались и подмигивали друг другу с совершенно счастливыми лицами, не предполагая, что за ними наблюдают бродячий зрак мадам Ингрид, который спрятался в складках пыли на потолке, а также призрак балерины Тавиани – из слухового окошка.

В углу чердака на старых обоях лежали позабытые кем-то кельтская кожаная юбка, ссохшаяся волынка и короткие сапоги с колокольчиками... Старик с внуком, закрыв на ключ чердак, спустились по винтовой лестнице вниз и полчаса разговаривали с управляющим замка, простоватым мужиком с вытекшим левым глазом. По достоверным слухам, глаз управляющему выбил соперник тридцать лет тому назад.

– Ладно, ты прав, Джузеппе, – согласился с доводами старика управляющий, – давай подождем.

Китайские вазы у входа едва слышно звякали, словно их шевелила чья-то невидимая рука, или внутри летали майские жуки, запущенные каким-нибудь сорванцом вроде внука электрика Джузеппе... Со стен вестибюля на людей таращились прежний хозяин замка с женой и худосочной инфантой, абсолютно непохожей на итальянку. Портреты вельмож из рода Шарпентьер висели на всех четырех стенах вестибюля, отмечая беспрерывное течение времени; сначала молодые, потом зрелые и вот уже морщинистые старцы со злыми глазами, которым одной жизни оказалось мало. И на одном из портретов подросшая инфанта с глазами смертельно влюбленной сусличихи позировала художнику всего лишь двести лет назад... В залах замка все оставалось, как при Шарпентьерах, лишь в ванных комнатах на всех этажах чугунные корыта заменили на джакузи... Виконтесса Эмилия любила часами лежать в воде и мечтать...

«Безумная балерина... Очень, очень сладострастная...» – бормотала под нос магиня, облетая замок в последний раз.

На третий день меня перевезли в СИЗО на улице Заморенова. Не говоря ни слова, хмурая охранница ГУИН сопроводила меня в четырехместную камеру, где я обнаружила своих соседок по ИВС Чулкову и Сороконожкину, а на второй из двухъярусных коек сидела в позе лотоса хмурая незнакомая девица с густо накрашенными синей тушью ресницами.

– Михеева Ануш, – представилась она сквозь зубы, когда я стала устраиваться на верхний ярус общей с ней койки.

Если в камере ИВС была одна на четверых широкая общая нара, а отхожее место напоминало вокзальный туалет где-нибудь в глуши, то в камере СИЗО стояли у противоположных стен две двухъярусные койки, а закуток с туалетом был отделан серым кафелем. А у Ануш, которая сидела в СИЗО третью неделю, был портативный телевизор и свое белье на койке.

Днем меня допрашивали, и к вечеру я настолько выматывалась, что плохо соображала, тупо глядя в телевизор до самого отбоя в 22.00, а потом мы включали радио и слушали его через наушники до полуночи.

Последние пару лет я почти не смотрела телевизор, и то, что видела из вечера в вечер в камере, определяла одним словом: ОДИЧАНИЕ .

«Раньше такого дерьма не показывали, – думала я. – Порой кажется, что в „ящике“ скоро начнут ковырять в носу или чесать в непотребном месте. Реклама вызывающая, голоса похабные, рожи наглые, кривляющиеся, все непременно орут, выкрикивают, мычат, картавят, заикаются, представляются специалистами... И какая-то гадина в радиоприемнике все время по ночам ехидно осведомляется: „Я вам говорил, что ВСЕ объясню? Объясняю! Уййййййй!“

На шестой день мне начали сниться вещие сны. Правда, что именно они вещали, понять было сложно. К примеру, тесная веронская церковь, по которой я шла, стуча сбитыми подошвами кожаных сандалий, или неслыханно пыльный замок у леса, опутанный сухими виноградными листьями... Мириады тонн пыли на каменных ступенях и стенах... И пыль дышала, как живая. Придет же во сне такое?

Повернувшись, я стукнулась локтем о стену... Похоже, у меня появилась новая привычка просыпаться по ночам, возмущенно думала я, и какое-то время не дышала. В ноздрях завяз тяжелый запах камеры, в которой коротали свои дни четыре давно не мытые женщины... Я быстро нашла глазами каждую и пересчитала... «Просто адская смесь какая-то», – думала я, осторожно спускаясь на пол.

В темноте мне показалось, что у окна кто-то стоит. Я присмотрелась, но, кроме пары скрещенных теней, так ничего и не увидела, хотя аромат сигарет явственно чувствовался в адском амбре камеры.