дальше – в ясном сознании и светлом настроении. К сожалению, люди давно утеряли талант понимать суть умирания. Придумали себе кучу обезболивающих «пилюль», чтобы справиться со страхом смерти, начиная от религии и заканчивая столиком для спиритических сеансов. Они называют это духовной работой, но на самом деле все организовано только для того, чтобы отвергнуть смерть. Люди отрицают смерть, вместо того чтобы принять ее с благодарностью. Даже их ученые, скованные рамками и условностями, хоть уже и поняли, что пространство бесконечно, почему-то упорно продолжают считать, что отпущенное каждому индивидууму время имеет свой предел.

Хунсаг слушал ее удивленно. Девушка как будто озвучивала его собственные мысли. Он и сам часто недоумевал – казалось бы, у человечества есть достаточно вводных данных о бесконечности, чтобы не оплакивать мертвецов с такой волчьей тоской. Ему приходилось присутствовать на похоронах и видеть мрак, ключом бьющий из тех, кто впервые почувствовал солоноватый вкус слова «никогда». Люди пытались прыгнуть в яму вслед за гробом, выли и ревели, катались по земле, царапали кожу на своих обезображенных первобытными чувствами лицах, а все остальные смотрели на них с пониманием и сочувствием.

У самого Хунсага не было тех, кого он любил и по кому мог бы тосковать, – погибших в революционном Петрограде родителей он давно забыл. Как и себя самого – слабого болезненного Митеньку, каким являлся прежде. Но он пытался поставить себя на место тех, кто бился лбом о крышку гроба. Наверное, он бы испытывал светлую грусть, вспоминая о тех, кто вышел на своей личной последней остановке. Наверное, ему было бы приятно иногда бережно перебирать воспоминания о них и снова словно бы слышать их знакомые голоса, видеть их родные улыбки, обращенные к нему. Возможно, иногда бы он по ним скучал. Возможно, в какие-то дни в его глазах набухали бы соленой влагой беспокойные северные моря. Но это были бы светлые слезы. Слезы благодарности – за то, что в жизни случился человек, способный согреть и после того, как его не стало.

Еще более непонятной казалась Хунсагу характерная для человеческой расы канонизация мертвецов. Такие трогательные в посредственных своих реакциях, они готовы уравнять со святыней любого, кто преждевременно (как казалось им) покинул их мир. Даже если при жизни считали его подлецом и тугодумом. Готовы страдать по людям, которым и не звонили, когда те были живы.

Конечно, все дело в их собственных страхах. Внезапная смерть кого-нибудь из их поля зрения становилась их личным лобовым столкновением с Вечностью. А если живешь машинально и о вечности не задумываешься вовсе, то ох как больно и страшно случайно поймать на себе ее равнодушный взгляд.

Встречались ему и другие люди.

Когда Хунсагу было лет двадцать пять, он еще был способен на спонтанные, редко вспыхивавшие сочувствие и жалость. К тому времени он уже познал Силу и научился Сметь, но еще считал себя человеком. Был конец тридцатых годов, Хунсаг свободно перемещался по миру и находил возможность получать разрешение на проживание в любой приглянувшейся стране. В те годы он много перемещался по Латинской Америке – искал в джунглях шаманов и травников, перенимал их секреты. Его учили готовить целебные и ядовитые зелья из местных растений, летать во сне и видеть истины, испив древний священный напиток Аяваска. Однажды в горах, в поселке племени яки, ему встретился чернолицый старик, который пригласил его к себе и научил особенной энергетической гимнастике. Гораздо позже, уже в семидесятых, Хунсаг наткнулся на воспоминания некоего Кастанеды, которого одна половина мира считала нагвалем и пророком, а другая – харизматичным шарлатаном. Он прочел несколько томов и в доне Хуане Матусе с удивлением узнал того самого старика. Упражнения, которые много лет ежедневно выполнял Хунсаг, Кастанеда называл «магические пассы», или «тенсегрити».

И вот в одной из горных деревушек ему встретилась женщина, два взрослых сына которой погибли в один день. Смерть их была загадочной: обоих нашли в пропасти, разбившимися об острые камни. Сплетничали, что братьям нравилась одна и та же девушка, и ни один не решился принести другому мук необладания, вот они и решили вместе избавиться от любовного недуга самым радикальным из изобретенных человечеством способов.

Мать их осталась совсем одна.

Эта простая женщина, принявшая горе с таким тихим достоинством, которое и не снилось большинству аристократов, приготовилась последовать за своими дорогими мальчиками в миры, о коих имела представление смутное, однако надеялась, что там все устроено более справедливо, чем под луной.

Она не собиралась прыгать в пропасть или бродить по ночным джунглям в надежде на судьбоносную встречу с голодным ягуаром, которыми кишмя кишели окрестные леса, а с головой погрузилась в обычные будничные дела. Она была настолько спокойна, вежлива и даже почти приветлива с соседями, что те уже начали нахмуренно оборачиваться ей вслед и делать то, что ревностные католики, подобные им, делали многие века назад – подозревать несчастную в сделке с дьяволом. Женщина же не обращала на них внимания – она точно знала, что со дня на день тоже покинет земное пространство. А каким образом это произойдет – не ей выбирать. Хорошо бы во сне.

И вот молодой Хунсаг, столкнувшийся со столь мудрым и спокойным принятием горя – в простой мексиканской деревушке, каждый второй житель которой даже читать не умел! – решил осиротевшей женщине помочь. Он рассмотрел над ее головой ту особенную пустоту, которая появляется над теми, кто доживает свои последние дни на свете, и решил стать для нее миссионером и спасителем.

В деревне как раз отмечали День мертвых, и любой путник мог войти в любой дом – никто не отказал бы ему в приюте и угощении. Не отказала и та женщина – подала горячий шоколад и суховатые пресные лепешки из маисовой муки. Хозяйка и гость разговорились. Оставленная мать призналась, что не живет, а доживает. И когда Хунсаг осторожно предложил ей все-таки выбрать жизнь, женщина вдруг упала ему на грудь и расплакалась, и он вынужден был гладить ее жесткие, уже начавшие редеть волосы.

«Как я могу жить, зная, что дети, которых я растила, сами выбрали смерть? Мои мальчики, им было восемнадцать и двадцать лет. Если бы жизнь отняли у них насильно, мне было бы проще смириться. Но я знаю, что это был их выбор, осуществленный злой план. Как они могли так со мной поступить? Неужели не понимали, что я сразу же пойду за ними? Иногда я зову моих детей обратно, а иногда – злюсь за то, что сыновья посмели сделать. Никогда мне не понять их и никогда не успокоиться».

Хунсаг попросил у нее какую-нибудь вещь