что Триффану и Спиндлу больше не нужно было прикасаться к надписям — они сами шепотом издавали звуки, вбирая в себя шаги трех преисполненных благоговения кротов, и претворяли их в звуки, как и задумал Данбар.

После этого они впервые услышали Звук Устрашения. Тяжелый, угрожающий, он настигал кротов, как настигает поток грязной воды, устремившийся и тоннель. Когда слышался этот звук, они дрожали от страха.

Теперь первым шел Триффан, остальные держались как можно ближе. Они увидели перед собой портал, над ним — резной орнамент, за ним — зал. Кроты двинулись к порталу, а Звук Устрашения нарастал, окружая их. Даже эхо шагов было искаженным, зловещим. Казалось, он хотел заставить их напасть друг на друга, ненавидеть, пугать, угрожать... Триффан бросился вперед, потащил за собой Мэйуида и Спиндла, и они, проскочив через страшный портал, ввалились в зал, охранять который Данбар заставил построенный им портал.

Тишина, почти абсолютная. Надписей не много. Тусклый свет из шахты в потолке, уже не такой пылающе-страшный, ставший мягче с приближением рассвета.

— Триффан... — начал было Мэйуид, увидев, что они провели в ходах гораздо больше времени, чем собирались.

— Тш-ш-ш...

Но этого краткого обмена словами оказалось достаточно, чтобы надписи вокруг зазвучали. Кротам стало казаться, что они находятся в норе, в одном конце хода; в другом раздаются голоса матери и малышей, их призывы, писк, а в ответ — нежные успокаивающие звуки, какие можно услышать сразу после рождения детей. Потом все постепенно стихло и исчезло, как улетучивается сон при пробуждении. В дальнем конце зала кроты увидели еще один портал, но вход в него был заложен кусками горной породы, черной и блестящей. Почва вокруг портала была утоптанной и твердой и не крошилась под когтями.

Триффан дотронулся до одного из кусков породы и услышал донесшийся из-за камня глухой звук. Он снова дотронулся, и тут услышали все: мимолетный, очень далекий звук, про который нельзя было сказать с уверенностью, будто он существовал на самом деле. Похожий на отголосок бегущих по дальнему-дальнему тоннелю лап, который тут же исчезал, так что кроту оставалось лишь гадать, слышал ли он его вообще.

Звук был настолько соблазнительный, что Триффан снова дотронулся до камня и опять не смог точно уловить раздавшийся звук. Не звук — звуки. Крики, беготня, снова крики... и вот в зале, где они все находились, послышался слабый отголосок материнского зова, который был им уже знаком. Потом эхо от рыка ревущей совы, тоже очень далекое, — совы, кружившей над их головами по поверхности, там, где по небу начинал разливаться свет зари.

— Надо идти! — сказал Триффан.

С этими словами он повернулся и непроизвольно коснулся одной надписи на стене. Провел когтем от начала до конца, и в ответ последнее произведение Данбара зазвучало из-за заложенного камнями портала, зазвучало с нарастающей силой и абсолютно отчетливо. Вопль, ужасный, долгий, — роды. Да, и тут же вопль самки, сражающейся за жизнь своего детеныша, дерущейся изо всех сил в отчаянии, что не удастся сохранить его. Вопль повторился восемь раз, потом писк малыша, исполненный такого же отчаяния, как крик матери.

Вслед за этим — извлечение сущности из всего, что они слышали ранее: голоса малышей, подростков, молодых кротов — и этот материнский вопль, смешавшийся с голосами других самок. Потом голос крота, старческий, усталый, зовущий, умоляющий, протестующий, — и снова проходящий весь путь во времени обратно: к юности, к детству. А в самом конце — самый краткий и прекрасный момент из всего, что им довелось услышать, такой краткий, что они едва осознали, что услышали его: звучание Безмолвия.

Но тут снова раздался шум ревущей совы, кружившей над их головами, и Безмолвие ушло.

С его исчезновением снова стали слышны вопли — само олицетворение ужаса: крики детенышей, родовые муки, звуки жизни, звуки смерти. И невосполнимая горькая утрата.

— Фиверфью! — закричал Триффан.

Его крик слился с воплями, сотрясавшими зал, он повернулся, бросился к выходу, от которого, казалось, ответвлялось сто дорог, и все в разные стороны, и побежал. Триффан не разбирал, куда он бежит, Спиндл и Мэйуид следовали за ним, и у них в ушах гремело все, услышанное до сих пор. Только звуки нс были больше простыми и осмысленными. Звук Устрашения — голоса старых кротов и молодых, добрых и злых, самок и самцов, мрака и света. Вокруг все перепуталось. Смятение увлекало кротов вниз, в глубину, их бег превратился в бегство, оно длилось очень долго, и при каждом шаге они продолжали слышать и вопль роженицы, и отчаянный писк и понимали: совершается что-то невероятно жестокое.

Никому, кроме этих трех кротов, никогда не приходилось испытывать таких мук, никого не охватывала подобная паника. Триффан заблудился. И Мэйуид, и Спиндл тоже заблудились в звуках, которые постоянно нарастали, как будто, пока они бежали, вокруг них гремел весь кротовий мир, весь его свет, вся его тьма.

— Тихо!

Триффан остановил друзей и, положив большие лапы им на плечи, притянул к себе, словно хотел передать им свою силу.

— Не двигайтесь, — прошептал он, поглаживая обоих и глядя на них с необыкновенной нежностью. — Успокойтесь. Путь наружу не здесь.

Позже, когда в ходы проник свет зари и искусственно яркие, зловещие огни ночи сменились сероватыми тенями, звуки стихли и зал, в котором они находились (или это были ходы?), показался кротам огромным, простирающимся и вперед, и вверх, над ними, и вниз, и назад, словно для того, чтобы дать почувствовать кротам их ничтожность.

— Тихо! — повторил Триффан, и это был не приказ, скорее, призыв к тишине.

Потом рядом прозвучал первый из услышанных ими голосов — голос старого крота. Сначала он казался глухим, но по мере воцарения тишины становился все яснее. Он произносил какое-то слово, имя, их имена. Впоследствии они говорили, что каждый услышал свое имя, произнесенное этим кротом.

И каждый понял, кто этот крот.

Для Спиндла это был зовущий его Брейвис. И Спиндл заплакал.

Для Мэйуида это был крот, который нашел его, когда он, совсем малышом, был замурован в норе, а потом вырастил. Голос снова шепотом звал его, уговаривал, вел по темным ходам на далекий свет Слопсайда. Бедный Мэйуид заплакал.

А для Триффана это был Босвелл, любимый старый Босвелл, скрытый за сероватыми тенями, умоляющий его прийти, потому что прошло так много, так много времени. И Триффан готов был прийти к нему.

— Приди ко мне, приди...— говорил старый Босвелл. Он выглядел таким дряхлым и