И я обращалась мыслями к делу Ребекки Фишер с отчаянием утопающего — будто только она одна и могла отвлечь меня от всего остального. Слишком часто напоминала о себе школьная фотография, заставляя меня снова и снова идти в комнату для гостей, где копия из фотоателье хранилась в отдельной папке вместе с распечатками материалов из Интернета. Сидя за столом, я рассматривала лицо Ребекки, вдруг вынырнувшее из моря других лиц, словно компьютерщик, выделив эту мельчайшую деталь, превратил ее в единственно четкую на расплывшемся серо-белом фоне. Кем ты была? И кем ты стала? Кроме этих двух вопросов меня ничто больше не интересовало. Я постоянно думала о Тисфорде и ждала наступления субботы.

В моем воображении Тисфорд был до странности нереальным, мультяшным городком, нарисованным и раскрашенным, как в статье, на которую я наткнулась в Интернете. Учитывая кардинальное преображение, описанное в статье (из пролетарского чистилища Тисфорд превратился в Утопию для яппи), я представляла себе эдакую многократно увеличенную выставку «Идеальный дом»: сплошная новизна, современные офисные здания, роскошные пабы, в поле зрения — ничего старше производства восьмидесятых. Из Борнмута я ехала, будучи уверенной, что сойду на оборудованной суперсовременной станции, сверкающей стеклом и пластиком; все прошлое, думалось мне, наверняка уже выдраено с таким старанием, что не осталось и следа.

Прибыв на вокзал Тисфорда, я, как ни странно, испытала облегчение от того, что действительность не имела ничего общего с моими фантазиями. Грязное, закопченное строение с крышей над тремя платформами и кирпичными стенами цвета запекшейся крови — вокзал выглядел так, что датой его строительства мог быть любой год из последних трех столетий. Зал ожидания, который я миновала, когда шла по платформе, был разукрашен граффити и выглядел так же привлекательно, как старый матрас на помойке. На привокзальной площади я взглянула на часы и достала листок с адресом Агнесс.

Она предупредила, что живет недалеко от вокзала и можно обойтись без такси. Я двинулась в путь, надеясь, что в правильном направлении, и очень скоро пришла к убеждению, что никогда не найду ее дом. Бесконечные длинные ряды одинаковых домов по обеим сторонам одинаковых безлюдных улиц привели меня в полное замешательство. Каждый ряд тянулся напротив такого же ряда, словно отраженный в зеркале, посредине — узкая полоска улицы, все дома из красного кирпича с выкрашенными в зеленый цвет входными дверями, одно окно на первом и два окна на втором этаже. Наконец, к моему великому облегчению, я увидела указатель «Харрис-роуд» и побежала через дорогу.

Дом с нужным номером нашелся быстро, я постучалась и некоторое время топталась у двери. Неужели Агнесс забыла обо мне и ушла куда-нибудь?.. В этот момент дверь открылась.

— Анна Джеффриз? — Это был тот самый голос, что я слышала по телефону. Рыхлая женщина со скучным лицом и прилизанными рыжими волосами смотрела на меня ничего не выражающим взглядом. — Заходите, коли пришли.

Переступив порог, я попала прямиком в душную гостиную — диван и два кресла, обтянутые потертым ледерином, замысловатый лепной орнамент над электрокамином, в центре лепнины — рамка со свадебным фото, похоже, недавним. Экран телевизора — явно основного предмета в гостиной — светился огнями одной из дурацких дневных викторин, а звук соперничал с громкостью нормальной беседы. Агнесс и не подумала ни выключить, ни хотя бы приглушить звук. Она села в кресло. Не дождавшись приглашения, я устроилась напротив, на диване.

— Очень рада познакомиться с вами. — В ответ — ни слова, и я тут же стушевалась. — Вы не против, если я начну нашу беседу с вопроса: вы с Эленор выросли в этом районе?

Мои щеки мгновенно запылали от собственной бестактности — ведь Эленор так и не выросла, — однако Агнесс моего промаха не заметила.

— Угу. Тут сразу за углом, на Черчилл-стрит. Я и сама жила там с мамой еще два года назад. Она, чтоб вы знали, болела, и, пока не умерла, я не могла выйти замуж за моего дружка Дейва.

Не зная, какой реакции она от меня ждет — если ей вообще нужна моя реакция, — я изобразила на лице нечто среднее между сочувствием и поздравлением.

— А другие сестры? Они тоже разъехались?

— Угу. Съехали, как только смогли. Дак ведь там даже после смерти бедняжки Эленор теснота была — жуть. Дом-то такой же, как этот, мы то и дело натыкались друг на дружку. Да вам в страшном сне не приснится, что там творилось, когда мы были детьми. Когда нас там было пятеро.

Меня покоробила легкость, с которой она говорила о смерти младшей сестры. Ни капли эмоций, лишь обыденный намек на факт убийства. Я лихорадочно соображала, как перевести разговор на Ребекку.

— А ее фотографии у вас есть? — поинтересовалась я. — Фотографии Эленор?

— Само собой. Фотки нас всех, а как же. — Мне даже не пришлось просить показать их мне, она сама поднялась. — Я все фотки храню. Они у меня в альбоме вместе со свадебными, которые нащелкал Дейв.

Подойдя к шкафу, она вынула альбом с розовым пластиковым переплетом. Облупленные золотистые буквы складывались в затейливую надпись Моя Семья. Сев на диван рядом со мной, Агнесс положила альбом на колени, раскрыла и принялась демонстрировать фотографии:

— Ну вот. Мы все здесь.

Это был медленный педантично-подробный тур по незнакомым лицам — процедура в общем-то обычная, — но я предпочла бы, чтоб Агнесс так подолгу не останавливалась на каждой фотографии.

— Это Мэри и Пат — собрались на день рождения к подружке, — объясняла она. — А это Бернадетт, совсем еще мелкая.

Все девочки для меня были на одно лицо, все одинаково невыразительные, трудно представить, что среди них могла бы найтись умница, красавица или бунтарка — на снимках они выглядели взаимозаменяемыми, как щенки одного помета, и только Эленор выделялась среди них, как самое маленькое и трогательное существо из приплода. — А вот наша бедненькая Эленор, когда ей исполнилось шесть лет, — продолжала Агнесс. — Только-только в школу пошла.

Передо мной было индивидуальное фото Эленор — из тех, которые делают в школьном актовом зале, словно преступника фотографируют в следственном изоляторе, — гораздо более четкое, чем снимок Аннет и любой из альбома Агнесс. Девочка была скорее миленькой, чем красивой, — миленькой, как все миниатюрные шестилетние девчушки. Промежуток между передними зубками придавал ей сходство с обаятельным зверьком в исполнении Диснея, а значит, с еще более трогательной мордочкой.

— Прелестная девочка, — тихонько произнесла я.

— Ага. — Раньше ей такая мысль, похоже, не приходила в голову. Да и сейчас Агнесс не прониклась моими словами, продолжив какой-то расплывчатой несвязной фразой: — Хотя не особо смышленая. А если по-честному, малость пришибленная она была.

— В каком смысле?

— Да во всех смыслах, во всех. Еле-еле читала и писала, никогда ничего не делала по дому. Мы все помогали маме, когда нам было по семь или восемь лет, а бедной Эленор было почти десять, когда она померла, но она не могла и юбку себе погладить, чтоб дырку не прожечь.