Мы оба знаем, что за этими словами стоит не убежденность, а дружеская верность и огорчение. На этой кафедре не меньше компетентных преподавателей, чем на любой другой, с какой ему или мне приходилось иметь дело. Я его понимаю: он имеет в виду, что времена тяжелые и стать жертвой на сей раз выпало мне. Но слышать, что со мной обошлись несправедливо, все равно утешительно.

– Запомни эту речь, – говорю я ему. – Я, может быть, захочу услышать ее еще раз. Я, может быть, захочу из нее цитировать. А как у Дэйва дела?

– Так же, как у меня: продление. Они хитрые. Если продержат человека семь лет, то, по правилам Американской ассоциации университетских профессоров, должны будут взять его на постоянную должность, пусть даже у него нет ученой степени. Поэтому дольше шести лет никого держать не будут.

– Нет-нет. Вы с Дэйвом унаследуете эту кафедру. А Эда ждет его должность в Джорджии. Как у Эрлиха?

– Выгоняют. Следующий год последний.

– Надо же! Как меня. Он будет вне себя. Столько просидел над греческим! Столько задниц перецеловал! А Хаглер?

– Выгоняют. Тоже последний год. И теперь наймут вместо вашей троицы троих новых, дешевых, жадных до работы преподавателей низшего разряда. Пройдет три года – пошлют их подальше и начнут все сначала.

– Оставили, значит, только тебя и Дэйва. Что ж, это честь.

– Сомнительная.

Я его понимаю. Если бы со всеми нами обошлись одинаково, он мог бы радоваться. Но его предпочли большинству его друзей, включая тех, кому он благородно отдает превосходство над собой, и он не видит такому фаворитизму причины, помимо своего богатства, да еще, может быть, общественной и светской активности своей жены. Большой радости это ему не доставляет.

Он беспокойно поворачивается и толкает оконную раму; она подается, скрипя и пыля. В комнату плывет нежный, мягкий, ароматный весенний воздух. Он стоит у окна и дышит. Свежий воздух – лекарство для него; весна – это стремление, тяга; его автоматическая реакция на все, что напрягает, томит, – ходьба, бег, коньки, лыжи, что-нибудь дающее выход энергии.

– От всего этого меня тошнит неимоверно, – говорит он. – Что ты делаешь после занятия, которое в час?

– Я его отменил. Буду проверять работы.

– Чуешь, какой запах идет из окна?

– Мне нет разницы.

– Врун несчастный, вот ты кто. Тебя тянет наружу не меньше, чем меня, просто у тебя силы воли больше. Как смотришь на то, чтобы поплавать под парусом?

– Откуда яхту возьмем?

– Университетский клуб дает напрокат.

– Сид, я был бы счастлив, но, если я не проверю эти работы сегодня днем, придется проверять их вечером и завтра, и это отвлечет меня от рассказа, который я пытаюсь написать. А рассказ мне нужен. Сейчас – тем более.

Он смотрит на меня, крутя шнур жалюзи, и я читаю его мысли. Он разочарован, что получил только продление, и в то же время страшно огорчен, что ему продлили, а мне нет. То, что его предпочли человеку, которому он симпатизирует и которым восхищается, – это удар по всей его системе ценностей. Я не знаю больше никого, кто с таким трудом мирился бы со своим благополучием.

– А как голосовали? – спрашиваю я. – Майк не говорил? Голосовал кто-нибудь за твое повышение? Или за то, чтобы меня оставить? Есть кто-нибудь, кому мы должны быть благодарны?

– Да, конечно. Майк не сказал, но ты же понимаешь, что многие за тебя. Сработал заговор тихих и замшелых.

– Которыми мы все рады были бы стать.

– Говори за себя. – Он делает круг по кабинету, звеня мелочью в кармане, и возвращается к окну. – Ну так как? Всего на пару часов. Давай я позвоню Чарити и попрошу ее забрать Салли и встретиться с нами у причала. Сможет девушка, которую вы наняли, на два часа остаться с ребенком?

– Она может все, кроме кормления грудью.

– Тогда пошли.

Я колеблюсь всего секунду – и даю слабину. Почему, собственно, нет? Какая польза от того, что я работаю каждую минуту?

– Может быть, мы все утонем, – предполагаю я вслух. – Тогда они пожалеют. Кого еще они найдут на летние занятия?

Наэлектризованные, раскрепощенные, уже в лучшем настроении, спускаемся по лестнице и идем по главному коридору Баском-хилла. Большей частью, сколько я по нему ходил, тут пахло паровым отоплением, сырыми полами, нагретой краской батарей, влажной шерстью пальто, и всякий раз, когда, открыв входную дверь, в проеме зябко ежился студент, коридор проскваживало ледяным воздухом. А сейчас дверь отворена, и по коридору веет сладким, соблазнительным ветерком. Снаружи на крутом травянистом склоне там и тут сидят студенты в одних рубашках и студентки в летних платьях. От места, где мы вышли, в разные стороны, спускаясь дугами, идут дорожки, как меридианы от Северного полюса. Под деревом профессор-курица кудахчет кружку собравшихся вокруг учеников-цыплят.

Весна как весна, пора надежд. Отгораживаюсь от горечи изгойства, заметаю в дальний чулан сознания неустроенность и тревогу, которые будут теперь с нами, пока я не найду в пустыне Великой Депрессии что-нибудь, чем нас обеспечить. Заметаю все это в чулан вместе со злостью, с раненым тщеславием, с уязвленным самолюбием и с угрюмой арифметикой, за которую мне скоро придется засесть. С застенчивым пафосом повторяю себе слова, которые в свое время в более жестком регистре произнес в Альбукерке, в обстоятельствах куда более мрачных, – слова англосаксонского стоика: “Перенес то – перенесу и это”.

Почти жизнерадостно, повесив ненужные куртки за спины на крючки согнутых пальцев, спускаемся с Баском-хилла к зданию клуба. На полпути спрашиваю его:

– Чарити знает?

– Нет еще.

– Салли тоже. Будем им говорить?

– Сначала покатаемся. Зачем портить им настроение?

– Тем, что тебя оставили, ты Чарити настроения не испортишь.

– Она согласна только на успех, а какой же это успех? Она ненавидит патовые ситуации. И ей испортит настроение то, как они с тобой обошлись. Мне это портит все на свете. Без тебя и Салли тут пустыня останется.

Я не привык к таким откровенным проявлениям дружбы. Как и его восхищение, его симпатия и радует меня, и смущает. Я не знаю, что сказать. Ничего не говорю.

День ветреный, небо на западе облачное, но над головой ясное. Наша яхта – тяжелая, широкая плоскодонка. Я сижу впереди у мачты, Сид у румпеля, женщины на банке посередине. Ветер треплет светлые волосы Сида, он отгребает от причала кормовым веслом. Я делаю с кливером то, что он мне велит. Потом делаю то, что он велит, с гротом. Идем против волны длинным северо-восточным галсом. Сижу на спасательном круге, прислонясь спиной к мачте, и смотрю на наших сияющих жен.

– Кое-кому пришла в голову отличная идея, – говорит Чарити. – Чудесно, правда? Быть на воле, и не беременной, и свободной!