Не дремлют и предназначенные для более узконаправленного научного образования исследовательские институты – само их название говорит о подражании американской исследовательской системе – и вообще слово «Америка» часто на устах у русских коммунистов, пока скорее как ориентир на будущее. Эти институты в настоящих условиях тоже могут использоваться с целью духовно задавить неугодных вузовских преподавателей. Переход преподавателей в такие учреждения означает, что эти люди уже не смогут доносить свои знания и образ мыслей до учеников; и поскольку книжный рынок слаб, а цензура и полицейский контроль ужесточаются, роль этих преподавателей оказывается сыгранной.

Очевидно, что учёные для коммунистического общества – это люди, которых можно заменить одних другими примерно с таким же успехом, как когда партии во время новых выборов меняют правление коммуны. Основываясь на большой любви к ближнему, система торжественно открывает эпоху неустанного преследования тех ближних, которые заняты умственным трудом.

* * *

И всё же эта горькая картина посягательств на свободу в области интеллектуальной деятельности и насмешек над оной – ещё не самая мрачная сторона политики большевиков в отношении аппарата образования, унаследованного от буржуазного общественного строя. Хуже всего – поведение в отношении к молодёжи, стремящейся поступить в вуз или уже там обучающейся.

Вошло в моду или стало проявлением своего рода жаргона оправдывать все безобразия, которые творятся в России диктаторского режима, тем, что раньше, мол, было не лучше. Чаще всего это лишь жалкие лоскутья, прикрывающие притупившиеся чувства и утрату сочувствия к тем страданиям, которым необразованные и часто бессердечные фанатики подвергают образованных людей. Так просто отделаться от беспокойных размышлений и голоса совести, если посчитать, что это просто расплата.

Во всяком случае, это очень слабое и несерьёзное оправдание. Разве может разумный человек измерять пользу чего-либо столь ужасного, как насильственные действия со стороны российского коммунистического режима, сопровождаемого низвержением материальных и моральных ценностей, при помощи утверждения о том, что хуже-то не стало?

Но ещё ужаснее то, что использовать эту фразу по отношению к прежней России стало модно и люди не принимают во внимание факты и не пытаются проверить, соответствует ли действительности то, что они слышат, или же это информация или лозунг для агитации в пользу определённого политического лагеря.

Питая глубокое восхищение и преданность моему великому соотечественнику Фритьофу Нансену, я могу лишь сожалеть о том, что и он пал жертвой этой тенденции. Тот образ старой России, который он обрисовал во вступлении к своей статье «Государственное образование», опубликованной в газете «Знамение времени» от 24 апреля упомянутого года, меня ошеломил; неужели речь шла о той России, где я сам прожил годы? Даже от мрачнейшей эпохи реакции 80-х годов у меня остались совершенно иные впечатления! Я взял статью с собой, показал её видным русским людям, пострадавшим за свои убеждения в те времена, – и им тоже представленный образ России показался крайне искажённым, как и мне; такие люди, как Иван Павлов, Кареев и другие были возмущены тем, что один из величайших людей эпохи, чьи гуманные взгляды и влияние заставили даже фанатиков и циников из Кремля прислушаться и «зарифить парус», оказался способным написать подобные строки.

Для анализа и опровержения утверждений Нансена о «крайне искусственной» интеллектуальной жизни, перенявшей «чужую культуру», да ещё и «крайне поверхностно» и т. д., потребовалась бы целая книга. Я буду довольствоваться тем, что посоветую читателям, желающим более подробно ознакомиться с этим вопросом, обратиться к вступительной части сочинения Эдуарда Эррио «La Russie nouvelle», в котором французский политик обрисовывает – возможно, немного поверхностно, однако искусно, – неразрывную внутреннюю, душевную связь между всем российским революционным движением и русским коммунизмом и той самой ненастоящей и поверхностной, по мнению Нансена, русской культурой царских времён.

В прежней России было достаточно тёмных моментов – это известно всем. Но их карикатурное подчёркивание вместе с полным игнорированием светлых сторон означает, что человек встаёт на защиту «новой системы». И особенно ярко вышесказанное проявляется, когда речь заходит о народном просвещении. Вполне естественно обратить внимание на прежний недостаток силы и решительности со стороны государства в вопросе общеобязательных народных школ – проявление слабости, послужившее одной из причин гибели старого режима. Но, с другой стороны, не стоит упускать из виду и то, чего удалось достичь либеральным силам, несмотря на препятствия со стороны власти и технические сложности. Нельзя не признавать, что, например, город-миллионер Москва задолго до войны организовал прекрасную народную школу для детей, бесплатную, и с бесплатным обедом для бедных; или что целые губернии, например Ярославская, население которых во много раз превышает население Норвегии, создали, несмотря на сложности с неравномерной плотностью жителей, безупречную сеть народных школ, а затем, когда стало возможно, ввели обязательное школьное обучение. Во время революции, Гражданской войны и голода всё это в значительной мере пришло в упадок. Не в меньшей степени оно было разрушено и новым режимом. Конечно, было сразу введено обязательное для всех образование и «ликвидация безграмотности» – на бумаге; но к чему в действительности привело всё это напыщенное шарлатанство большевистской олигархии в плане реформ и наведения порядка, я предоставлю возможность критически настроенному читателю самому составить себе некоторое представление, с отсылкой к упомянутой статье Нансена.

Вузов Нансен касается в следующем пункте: «Пока университет снисходительно закрывал глаза на леность молодых аристократов, оказывавших ему честь своим посещением, у сыновей рабочих и крестьян не было возможности получить образование, даже при наличии особых способностей». Я слышал, что это высказывание истолковали так, словно дети рабочих и крестьян вообще не могли поступать в вузы; и хотя Нансен, как я знаю, имел в виду совершенно другое, эти неосторожные слова сделали своё дело. Их не следовало говорить, поскольку, например, в университетском каталоге 1909 года, первом случайно попавшем в мои руки, указано, что в том году среди студентов Петроградского университета между 30 и 35 % составляли дети рабочих, мелких ремесленников, малоземельных крестьян, беднейших духовных лиц, то есть тех, кого можно охарактеризовать словом «пролетариат». Да и почему бы, по крайней мере, не посмотреть на учёных страны и не дать себе отчёта в том, каково происхождение немалой части наиболее великих из них?

В предреволюционной России зачисление в вузы страны никоим образом не было связано с сословной, классовой или кастовой принадлежностью. Не будем принимать во внимание тот или иной пажеский или юнкерский корпус – я не знаком с ситуацией в таких учреждениях, и в рассматриваемом контексте они интереса не представляют. Во всех технических вузах при поступлении решающими оказывались результаты вступительных испытаний. В университетах единой формы таких испытаний не было. Единственным принципиальным ограничением здесь была процентная норма евреев. Определённым уязвимым местом правил приёма был тот факт, что решение о приёме в учреждение осуществлялось не на основании результатов официального экзамена, а по решению профессоров. Поэтому фактор личной благосклонности мог приобрести слишком большое значение.