— Прошу простить, Николай Васильевич, никак не желал.

— Увольте, — Гоголь взмахнул рукой, — странный у вас, Александр Михайлович, посох в руках. Возбуждает любопытство и рождает разного рода предположения.

— Да, это непростая вещь, — Розен тронул посохом воду, словно прочертил на ней знаки, буквицы ли, — хотя на первый взгляд обыкновенная суковатая палка, не правда ли? Но первый взгляд оказывается поверхностным, неглубоким, полностью лишенным проницательности, однако, как того и следует ожидать в такие минуты, воображение оживает, дорисовывая картину яркую, выпуклую, режущую глаза. Да с такой силой, что глаза эти хочется закрыть.

— Полностью с вами согласен!

— Если угодно, расскажу вам историю этого посоха.

И вновь, как еще несколько дней назад, в доме Плетнёва, в этом странном человеке Николай Васильевич, почувствовал ту самую, и ему свойственную долю безумия, но при этом неразрывно связанную с проявлениями крайнего, даже порой чрезмерного психического здоровья.

В чем же это выражалось?

В первую очередь в физиогномических особенностях Розена.

Худое продолговатое лицо его было необычайно подвижно, но при этом казалось спокойным. Своей худосочностью, которую можно было бы принять и за изможденность, оно более бы подходило человеку болезненному, однако сам облик Александра Михайловича свидетельствовал об обратном. Он был широкоплеч, крепко сложен и более напоминал не советника Коллегии иностранных дел, но морского офицера или конного гренадера.

Стало быть, лицо его являлось вместилищем чего-то сокровенного, того, что тщательно скрывается от окружающих, но нет ничего тайного, что не станет когда-либо явным.

Всякий раз перед тем, как начать говорить, Розен трогал кончиком языка губы, словно проверял таким образом, не пересохли ли они, будут ли они достаточно податливы словам и мыслям, затем большим и указательным пальцами прикасался к подбородоку, сводя пальцы в щепоть, слегка, едва слышно откашливался:

— Это, любезный Николай Васильевич, яблоневый посох инока Александра Пересвета, того самого, что погиб на Куликовом поле, приняв смерть в поединке с ордынцем Челебеем из войска темника Мамая. Извольте прочитать, — Александр Михайлович протянул Гоголю посох, на котором с трудом, но все же было можно разобрать полустертую надпись: «Безо всякого сомнения, смело выступай против свирепости их, нисколько не устрашаясь. Обязательно поможет тебе Бог».

— Как же такое возможно? И как он оказался у вас?

— Он достался мне от моего предка — оружейника царя Петра Алексеевича Альфреда Розена.

— Расскажите, расскажите поподробней, — Гоголь всплеснул руками, явив при этом нетерпение, свойственное натурам впечатлительным, увлекающимся, находящим пищу в разного рода историях. Хотя нет, даже не историях, но причудливо сложенных словах. Например, как сейчас: «Альфред Розен»!

— Эту историю мне рассказала моя матушка — Авдотья Иннокентьевна. Так вышло, что после знаменитого сражения при Малоярославце мой отец — артиллерийский офицер десятого корпуса второй прусской дивизии Михаэль Георг Розен, воевавшей в Великой армии, — попал в плен к партизанам. Отряд возглавлял некто Игнат Зотов — человек вспыльчивый, неуравновешенный, в Московском пожаре у него погибли близкие родственники, что, видимо, объясняло его угрюмый характер. Моего отца должны были казнить, но его спасла моя мать, которая приходилась родной сестрой Зотову.

— Невероятная история, Александр Михайлович, просто сие уму непостижимо, но в нашем российском Вавилоне возможно все, абсолютно все! — Гоголь вскочил со скамьи, что была врыта в землю у самой воды, и принялся расхаживать взад и вперед, заложив руки за спину. Подобные истерические состояния охватывали Николая Васильевича, когда совершенно внезапно на него накатывало возбуждение от замысла некоего нового текста. Да-да, он начинал буквально испытывать физическое удовольствие от того, что целая вереница слов, целая процессия фраз, целый кортеж образов врывались в его сознание, а он прилагал все усилия, чтобы вместить их в себя, не упустить ни одной детали и самой малой подробности. В такие минуты он не мог сидеть, не мог стоять на месте, он начинал бегать, часто дышать, издавать странные нечленораздельные звуки, размахивать руками или, напротив, замком их сцепливал за спиной.

Что и произошло сейчас:

— Простите мою слабость, милейший Александр Михалович, но представляю себе эту картину во всей полноте и красках ее. Особенно сцену казни! Позволите?

— Ну что ж, извольте… — Розен откинулся на спинку скамейки, прислонив к ней посох и сложил руки на груди, — интересно, совпадут ли наши представления и впечатления.

— Утром меня вывели из сарая, в котором содержали после допроса. Сырой хвойный дух вперемешку с дымом костра, что слоями висел над крышами изб и шатров, показался мне необычайно освежающим. Он словно разливался по всему лесу, и партизанский лагерь находился на дне какого-то неведомого водоема, заполненного непрозрачной перламутрового отлива водой. Особенно это чувствовалось после бессонной ночи, когда любое растворенное в тумане изображение принималось за видение, за мираж, а человек — за призрака. Я не знал, куда и зачем меня ведут, но, когда мы вышли на опушку, посреди которой стоял огромный корявый столетний дуб, на ветвях которого висели казненные, мне все сразу стало ясно.

Здесь, под деревом, стоял худой, бородатый, беззубый, в рваной нечистой рубахе, которая открывала его бурую впалую грудь, мужик и сооружал из пенькового троса петлю. Свою работу он делал молча, лишь иногда посматривая на меня из-под своих кустистых, драных, как бока линяющей борзой, бровей. Когда же петля была наконец готова, мужик закричал куда-то в сторону: «Лестницу, скорей подавай лестницу!»

И лестница тут же была подана, ее принес и подставил к дубу рослый кудрявый парень, с чьего лица, кажется, никогда не сходила улыбка…

Тут Гоголь вдруг заговорил заговорщическим шепотом:

— Вы ведь знаете, Александр Михайлович, такой тип лиц, на которых всегда начертана улыбка или полуулыбка и нет никакой возможности понять — то ли это выражение бодрости душевной, то ли гримаса страдания, даже психического недуга!

— Конечно, Николай Васильевич, конечно, — Розен уперся руками в край скамейки, безусловно, выказывая тем свое нетерпение.

— Так вот, парень установил лестницу, по которой неспешно, со знанием дела, вероятно, даже и пуская ветры от ощущения собственной значимости, стал подниматься мужик. и сразу же при этом он почему-то уподобился лесовику, живущему в дупле векового дерева. Такие деревья, как правило, растут в дремучем лесу, в котором никогда не бывает солнца, но трава там является пеплом, в этом лесу никогда не бывает дождя, но в балках там всегда стоит черная вода, здесь никто не живет, но людские голоса в этом лесу не затихают ни днем, ни ночью, и потому ужас и смятение тут обнимают сердце.

— Елисей, привязывай тут! — закричал парень, указывая на толщенный, почти перпендикулярно отходящий от ствола сук.