Были подробно описаны денежные затруднения Рана, связанные с управлением гостиницей, а затем его вступление в СС и в Аненербе. Ран заслужил обстоятельный и откровенный психологический портрет. Он характеризовался как человек, одаренный интеллектуально, но вместе с тем слабохарактерный и ненадежный. Иногда ему трудно было разобраться, где фантазия, а где реальность. Он отличался большой способностью к убеждению и выдающейся работоспособностью. В другом отчете подробно говорилось о его денежной непрактичности и писательском таланте. Но больше всего внимание Ле Биана привлекло исследование его личной жизни.

Ле Биан характеризовался как человек, «страдающий явной ценностной дезориентацией, способной привести его к извращенному образу жизни». В доказательство Рихард Фриц приводил много примеров своих приватных разговоров с Раном. Тот сообщал в них о своем безразличии к женщинам, о восхищении типом арийского героя. Заговаривая то о Зигфриде, то о Тангейзере, он, казалось, дрожал при одном лишь упоминании об этих мужчинах, пленявших его воображение. Фриц даже рекомендовал для него терапевтическую изоляцию, чтобы не дать развиться его дурным наклонностям. Но, не изменяя своей пунктуальной правдивости, он отмечал, что со стороны Рана никогда не было попыток перейти к действию и вообще каких-либо «ненормальных поползновений».

Значительно менее конкретным стало это досье, когда дошло до поведения Рана в качестве охранника концентрационного лагеря. Фриц ограничился тем, что отметил явные проявления «крайней морально-психологической слабости». После этого, указывал Фриц, вопрос о возможности его принадлежности к СС должен быть внимательно рассмотрен на самом высоком уровне.

Попивая оржад на террасе, Ле Биан дошел до последней страницы досье «О.Р.». Одна лишь страничка касалась того, что больше всего волновало историка: исследований Отто Рана. Под грифом «конфиденциально» Фриц заявлял, что исследования Рана заслуживают самого серьезного отношения к себе и могут подкрепить правую борьбу РФ (вероятно, «рейхсфюрера») против семитских религий. Далее автор доклада утверждал, что, вопреки недавно принятым решениям высшего руководства, он создал у Рана ложное впечатление, будто тот может совершенно беспрепятственно продолжать свои изыскания. Заключительную фразу Фриц счел нужным подчеркнуть: «Именно таким образом он приведет нас к предмету нашей миссии». Ле Биан с удивлением увидел еще, что несколько раз фамилия в документе была исправлена: приклеена полоска тонкой бумаги, на которой заново было напечатано «Фриц». Пьер раскрыл складной нож и поскоблил по бумаге. Операция была деликатная, но терпение позволило под фамилией Фриц прочитать другую: Кёниг. Почему он назвался для Бетти другим именем? Вероятно, боялся, что Ран что-нибудь говорил о нем французской подруге, и она не будет ему доверять.

Досье было завершено в феврале 1939 года — за несколько недель до гибели Рана. Историк закрыл папку и задумался: чего же на самом деле хотел этот Фриц, он же Кёниг? Все ли он здесь честно открыл или утаил что-то? Был ли честен и с Раном хотя бы в первое время их знакомства или сразу замыслил предать его? И, самое главное, что же это был за «секрет», которым можно одолеть семитские религии? Ле Биан взял второй документ — четыре герба, неумело изображенные рукой Бетти — и стал изучать его, думая: в его руках ключ к тому, за что Ран так дорого заплатил.

Берлин, 1938

Дорогой Жак.

Лагерь Бухенвальд, куда меня направили, был построен в 1937 г. к северу от Веймара для содержания политических заключенных. Когда я оказался там, в нем находилось, я полагаю, около десяти тысяч человек. То были так называемые вредные элементы, то есть, в первую голову, сторонники политической оппозиции и евреи. Конечно, я знал, какого рода методы одобряются национал-социализмом, и до того, как попал в охранники, но раньше все это было для меня чистой теорией. Предугадываю твои укоризны, но постарайся меня сначала понять, а потом уже суди строго. Мое отношение к этому было, думаю, отношением ученого, воспринимающего все происходящее не с человеческой, а чисто с фактической стороны.

Мне и теперь не хватает мужества описать тебе сцены, которые разыгрывались передо мной. Давно говорят, что человек человеку волк, но я даже не подозревал, до какой степени близко к истине это изречение. Не было дня, когда бы я не стал свидетелем жестокости и издевательств над людьми. На ум мне беспрестанно приходили одни и те же вопросы. Неужели нельзя построить новый мир, не заставляя наших противников так страдать? Я вспоминал катаров, заплативших жизнью за отказ отречься от веры. Начальники надо мной смеялись и обличали мое малодушие. Они обвиняли меня в том, что я не настоящий национал-социалист, что не заслуживаю места в лоне СС. Дошло до того, что я, несмотря на свой мундир, ощущал себя в стане жертв. Теперь я отдаю себе отчет, в какой мере шокируют эти слова, но передаю тебе то, что чувствовал, тогда.

Именно тогда я начал передумывать свои мысли на ходу. Только физическая нагрузка приносила мне какое-то успокоение. Я долго гулял по заснеженным полям вокруг лагеря. Я думал, что здоровое физическое утомление облегчит мои муки. Как ни странно, в глубине души я сохранял убеждение в том, что СС — воплощение возрожденного Ордена тамплиеров. Я думал: все ошибки (одной из жертв которых стал я сам) — результат слабостей, неверных шагов, и виноваты в них люди, нарушившие чистоту первоначальной идеи. Я думал: с религиями так бывает часто, и в один прекрасный день наша миссия вернет себе изначальную чистоту.

Ты, наверное, спрашиваешь, в каком состоянии находились мои исследования о катарах. Честно говоря, в те страшные дни я мало думал о них. С другом Рихардом я потерял контакт: он не посылал мне больше ни весточки, если только его письма ко мне не задерживались. По сравнению с испытанием, которое я проходил, поиски, составлявшие прежде смысл моей жизни, казались мне пустяковыми. Я написал несколько рапортов в надежде быть избавленным от этой муки. Наконец, меня услышали. Я был больше не нужен СС; мне даже дали понять, что им вовсе неинтересно, что со мной станет. Покидая бухенвальдский ад, я думал, что, может быть, мне удастся начать новую жизнь… Должен признаться, что и в зрелом возрасте я сохранил большую долю наивности детских лет. Моя тяга к историям про рыцарей Грааля, вероятно, была неразлучна со склонностью легкомысленно верить в лучшие времена.

Когда моим отлучением от СС занялся лично Гиммлер, я понял, что дни мои сочтены. Не оправдав ожиданий лагерного начальства, я потерял остатки доверия. Они требовали, чтобы я, одев одежды палача, показал, на что способен. Но я остался всего лишь обычным ученым, в очередной раз сбившимся с пути. Тем не менее, когда я освободился от этого ада, ко мне очень скоро вернулось желание продолжить поиски. Никто не мог помешать мне достичь назначенной цели. Я решился, ни на что не смотря, все же приехать в Кёльн, однако так, чтобы меня никто там не заметил.

Преданный тебе

Отто Ран.

Филиппа открыла верхний ящик комода. Она достала оттуда нижнее белье, ночную рубашку, постояла в нерешительности, сложила белье и уложила в чемодан, стоявший на кровати. Затем она пошла в гостиную, взяла несколько бумажек и швырнула в камин. Взяла спичку и чиркнула. На столике в гостиной стояла фотография: муж, жена и маленькая девочка. Филиппа подумала, не кинуть ли и ее в огонь, потом взяла и положила во внутренний карман чемодана. Еще немного подумала — не забыла ли чего-нибудь. Конечно, ей бы хотелось захватить с собой еще много-много вещей, но она знала, что лишнего брать не следует. Главное было собраться побыстрей. Уже закрывая чемодан, она увидела визитную карточку на каминном столике: «Гостиница "Альбигойцы". Может быть, пригодится. Она положила карточку в карман блузки. Потом взяла дамскую сумочку, которая уже чуть не лопалась от бумаг; там же лежали деньги и карта Франции.