– Да, повелитель, она служила в здешнем святилище. Но сюда пришла откуда-то с севера, из святого места за Геллеспонтом.[67]Говорят, она прозорлива и умеет вызывать ветер; простонародье в Афинах зовет ее «хитроумной» или «колхидской колдуньей». Царь когда-то возлег с ней перед Деметрой; этого потребовал оракул, когда в царстве случилось какое-то большое несчастье. Говорят, ему осталось теперь лишь возвести ее рядом с собой и возвратить назад прежние обычаи. – Теперь я понял, почему гонец не хочет смотреть мне в глаза. Он торопливо продолжал: – Повелитель, ты же знаешь, как афиняне любят болтать. Скорее, это все потому, что у царя двое сыновей от нее и нет иного наследника.

Я встал с базальтового сиденья и проговорил:

– Разрешаю тебе идти.

Он отправился прочь, и я принялся расхаживать взад и вперед по залитой желтым осенним солнцем террасе. Люди, пришедшие переговорить со мной, начали тихо расходиться. Наконец сердце мое остыло, и я подумал: «Пожалуй, не следовало так быстро отсылать этого человека. Нужно было его наградить: пришедшее вовремя предупреждение – дар божий. А что касается отца, какие у меня основания сердиться на него? За эти восемнадцать лет он так и не взял себе жены – ради матери и меня. А я мог бы оказаться здесь раньше, если бы вовремя поднял камень. – Солнце еще стояло высоко, и передо мной лежала короткая тень. – Муж, проспавший предупреждение, не заслуживает его, – решил я. – Зачем ждать завтрашнего дня? Отправлюсь сегодня».

Я вернулся во дворец и приказал служанкам одеть меня. Эллинский костюм из красной кожи, в котором я приехал сюда из Трезена, оставался еще почти новым. Я прицепил к поясу украшенный змеями меч эрехтидов, а чтобы до поры скрыть его, перебросил через плечо короткий голубой плащ из тех, что можно носить в помещении.

Я решил ограничиться двумя слугами. Стража, на мой взгляд, не подобала просителю, а я к тому же стремился сразу же показать, что явился с дружбой и рассчитываю на доверие. Я намеревался ехать втроем, но, когда я собрался в дорогу, моя пленница Филона в слезах ухватила меня за плащ и зашептала:

– Женщины во дворце говорят: царица убьет меня, едва твоя спина повернется ко дворцу.

Я поцеловал девушку и сказал, что дворцовые слухи всегда одинаковы; однако она глядела на меня как загнанный заяц на копье, и, трезво подумав, я решил, что царице не стоит доверять. И хотя это сулило лишние неудобства, я велел одному из слуг взять Филону на круп своего мула.

Привели коня, и я послал к царице с вестью о том, что готов и хочу с ней проститься. Она ответила, что чувствует себя нездоровой и не желает ни с кем говорить. Я видел, как она прогуливалась по террасе, – ну и ладно, главное – соблюсти подобающие условности.

Итак, я сел на коня, и во дворе меня приветствовали спутники – но чуть иначе, чем прежде; ведь теперь я сделался походным вождем и посему принадлежал не только им. В другое время это бы меня опечалило, но теперь я сделал приветственный жест и скоро забыл о них: в лицо мне дул ветерок с Аттики.

Дорога сперва шла вдоль берега, потом повернула вглубь страны. Осенняя трава высохла и поблекла, темную листву олеандров покрывала пыль. На рубеже – возле сторожевой башни – мне пришлось назваться перед афинянами; они не ожидали меня раньше следующего утра. Я ощущал, что в подобной поспешности нетрудно усмотреть мальчишескую невоспитанность, и они могут отнестись ко мне не слишком серьезно. Однако афиняне держались вежливо. Когда я поехал дальше, опережая меня, вперед вырвался посланный ими гонец.

Дорога резко повернула между двумя невысокими холмами, и неожиданно я увидел перед собой огромный плоский утес, подобный какому-то подножию, воздвигнутому титанами, чтобы сражаться с богами. На вершине его под лучами еще высокого солнца рвался к небу царский дворец – ржаво-красные колонны, розовые стены, украшенные белыми и голубыми квадратами. И столь высоко поднимался он, столь крохотными – словно работа златокузнеца – казались фигурки стражей на стенах с проволочками копий в руках, что у меня перехватило дыхание. Трудно было даже представить нечто похожее.

Дорога вела по равнине к городской стене и надвратной башне. Наверху ее толпились лучники и копейщики, между зубцами были выставлены их щиты из бычьих шкур. Никто не спросил мое имя. Массивный засов пополз в сторону, высокие – в рост всадника – створки ворот распахнулись, за ними меня приветствовали стражники, потом был рынок, небольшие домишки, теснящиеся у подножия утеса или облепившие невысокие склоны. Начальник городской стражи послал со мной двух своих людей, чтобы они проводили меня в Акрополь.

Отовсюду, кроме запада, возвышались крутые утесы. Дорога виляла, поднималась по склону от подножия высокой стены. Потом на дороге появились ступени, мешавшие верховой езде, и коня моего повели в поводу. Стену замыкал дом караула. Прикоснувшись в знак почтения к лицу древками копий, мужи пропустили меня. Далеко внизу остались улицы и городские стены, равнина Аттики уходила к горам и морю. На вершины золотисто-пурпурными венцами уже ложились фиолетовые вечерние тени. Передо мной оказались верхние ворота твердыни; перекрывавший их камень был разрисован синими и алыми полосами и украшен царским знаком, который обвивал снизу змей. Закатные лучи превратились в желтый хрусталь – сверкающий и чистый.

Место это повергло меня в трепет. Я слыхал рассказы о нем, но представлял себе только простой холм, на котором стоит обычный дворец какого-нибудь царя или вождя. Мне и присниться не могло, что отец мой владеет подобной твердыней. Теперь я понимал, почему он сумел выстоять против всех своих врагов; крепость эту, на мой взгляд, можно было защитить от всех людей на свете, возьмись они за оружие. Понял и слова песен: после того как царь Зевс сотворил людей, не было такого времени, чтобы царь не жил на вершине Акрополя, и даже до того здесь была крепость четвероруких гигантов, умевших бегать вниз головой. До сих пор можно видеть огромные камни, положенные ими друг на друга в незапамятные времена.

Я миновал внутренние ворота на верхнем плато цитадели. Там расхаживали стражи, из игрушечных фигурок превратившиеся в мужей; передо мной оказались дворец и терраса, выходящая на север. Если бы сейчас на ней находился отец, он мог бы увидеть меня. Дыхание мое участилось – больше, чем если я поднялся бы на гору, пришлось облизать пересохшие губы.

Я шел между домов дворцовых людей, между редких выносливых деревьев – сосен и кипарисов, посаженных ради тени и защиты от ветра. Перед величественной колонной стоял управитель дворца с приветственной чашей в руках. После долгой езды и подъема холодное вино показалось мне невероятно вкусным. Такого я еще не пил. Осушив чашу, я подумал: «Наконец-то окончилось мое путешествие; после этого глотка я стал гостем собственного отца».

Коня моего увели, а меня проводили внутренним двором в покои для гостей. Женщины уже наполнили ванну, и в комнате пахло благовониями. Пока служанки чистили мою одежду, я погрузился в воду и огляделся. На пути вверх великолепие цитадели ослепило меня. Но, войдя во дворец, нетрудно было заметить, что тяжесть войны уже угнетает царство. Все было опрятно и чисто; живопись на стенах подновлена, банные принадлежности начищены до блеска, умащения составлены великолепно. Но женщин, притом немолодых и не слишком красивых, было немного. На мебели зияли отверстия – там, где с нее сняли золотые украшения. Я сказал себе: отец слишком долго нес в одиночку эту тяжесть. Теперь же он ни в чем не будет нуждаться.