Я умолк и ждал, что он ответит. Моя голова походила на поле боя. Я привык помогать людям избавиться от обиды на других, но от обиды на меня — никогда. Я чувствовал себя обнаженным и беззащитным. Старые сомнения насчет операции хлынули обратно с прежней силой. Правильно ли я смешал клей? Может, я просто хотел покрасоваться перед другими врачами? Показать, как много я умею? Сэм каждый день страдал — а я радовался жизни. Да и сейчас — может, я хотел успокоить собственную вину? Да, я пришел не за этим — но я был бы в диком восторге, если бы он меня простил. Верно ли он меня поймет? Да и правду ли я ему сказал? А прежде — прежде, другим, я тоже говорил правду? Или меня вели какие-то тайные мотивы?

Я не знал. Но как бы там ни было, как бы неудобно я себя ни чувствовал, как бы сильно я ни рисковал, я хотел освободить его от злости и обиды. Я хотел исцелить его, и неважно как.

Сэм все еще плакал.

— Хотите, вместе пройдем через шаги прощения? — спросил я. — Хотите?

Он закашлялся, кивнул и ответил: — Да.

— Тогда повторяйте за мной, — сказал я. — Я прощаю доктору Леви…

— Я прощаю доктору Леви… — повторил он.

— То, что он сделал…

— То, что он сделал… — произнес он, точно эхо.

— Он причинил мне боль…

— Он причинил мне боль…

— Но я прощаю ему…

— Но я прощаю ему…

— Что вы мне прощаете, Сэм?

Он заколебался.

Господи, только не заставляй меня говорить это вместо него! Это слишком!

Но он молчал. Он не мог идти сам, без меня.

После неловкого молчания я наконец сказал:

— Я прощаю ему то, что он обрек меня жить в этой коляске…

Да, это не я посадил его в коляску! Да, я был ни при чем! Но кого еще он мог винить? Я должен был смириться и спасти его от злобы.

— Прощаю ему то, что он обрек меня на жизнь в этой коляске… — повторил он, стена рухнула, и он снова заплакал.

— Я прощаю ему все те страдания, которые принесла мне операция, — продолжил я. Я теперь и сам плакал, когда он повторял это. Господи, неужели я смогу? — Я прощаю ему, — мой голос надломился, и я подавился собственными рыданиями, — то, что я не могу ходить.

Он повторил это слово в слово, и я схватил из коробки платок.

— Я прощаю ему все, чего был лишен после операции, — сказал я.

Он повторил за мной. Я изо всех сил пытался не сломаться.

— Я отпускаю его, — сказал я.

Он молчал. Я посмотрел ему в глаза и вдруг понял, что и правда хочу освободиться от его гнева. Но Сэм не повторил этих слов. Вместо этого он сказал:

— Я отпускаю себя.

Я улыбнулся и почувствовал, как покой заполнил комнату. Хотя я предложил Сэму возможность освободить меня от вины в его глазах, совершенное им прощение даровало ему свободу от самой необходимости винить.

— Да, — сказал я, соглашаясь с ним, — я отпускаю себя, свой гнев, злобу и обиду…

Это он повторил.

— И я уверен, что Бог поступит с доктором Леви, — к горлу подкатил ком, но я должен был довести все до конца, — по справедливости Своей…

Я дрогнул. Он повторил эту фразу.

— И милости… — закончил я.

— И милости… — кивнул он.

Я ненадолго замолчал, а после спросил:

— Как вы, Сэм? — спросил я.

— Лучше, — он улыбался, и на этот раз искренне. Слезы высохли. Он сиял, несмотря на то, в каком состоянии находился.

— Когда мы прощаем другим те обиды, которые они нам нанесли, Бог прощает и нас[18], — сказал я. — Вы простили меня, и Бог с любовью простит вам все ваши ошибки. Он послал Иисуса искупить наши грехи, чтобы мы могли обрести свободу. Вы хотите, чтобы Он простил вам грехи?

— Да, — ответил он.

— Тогда давайте вместе к Нему обратимся. Повторяйте все, что я скажу. Господи, прости мне мою злобу и обиду. Ты хочешь, чтобы я прощал, — а я никого не прощал до этого дня…

Когда мы закончили, он посмотрел мне в глаза — впервые после операции, и уже не с гневом, а с благодарностью.

— Как теперь? — спросил я.

— Намного лучше, — он улыбнулся. Прощение его преобразило. Неизбывная тоска исчезла — ее сменило настоящее счастье. Его душа наконец-то исцелилась.

— Я могу снова помолиться о вашем здоровье?

— Да, — согласился он.

Я вознес молитву, и после того, как прозвучало «аминь», встретил его пораженный взгляд.

— У меня словно ток по спине бежит, — сказал он тихо. — И правая нога… кажется, я ее чувствую.

* * *

Он позвонил мне через полгода.

— Доктор, я нашел новую программу! — его голос, восторженный, радостный, звонкий, как у ребенка, был полон надежды. — Спустя несколько недель после вашего визита! Я уже могу держаться на руках и шагать по брусьям! Пока еще не сам, но все впереди!

Когда-нибудь он снова будет ходить. Мы оба в это верим.

Цепи его уже не держат: он сбросил их сам — в тот самый день, когда решился меня простить.

Анет, самая юная из всех, кого мне доводилось лечить, впечатлила меня в высшей степени. Дети боятся врачей. Это факт. Но Анет на осмотре подошла ко мне без страха и совершенно доверилась. Она была прекрасно воспитана и на удивление чутка к другим людям. Если кто-то рядом чихал, она говорила: «Будьте здоровы». Мне казалось, она улавливала чужие желания каким-то неведомым способом. Я не мог даже представить, будто дети ее возраста на такое способны. Она никогда не проявляла злости — скорее, даже слишком осторожничала. Стоило ей подойти к выбоине на тротуаре или к невысокой ступеньке, ведущей вниз, она тут же поворачивалась и беззаботно шла обратно. Она была милой и вежливой, и с ней было радостно находиться рядом.

Анет привели родители. За ее правым ухом пульсировала шишка размером с четвертак. Девочка плохо спала и часто трогала шишку, как будто та ей мешала.

В смотровой я ощупал пульсирующую область и, хотя подозрения еще не подтвердились, был уверен, что ангиограмма покажет аневризму, а аневризма окажется частью дуральной артериовенозной фистулы. Ангиограмма показала не просто фистулу. Для двухлетней девочки это была фистула-левиафан, огромный клубок сплетенных вен и артерий. Вены распухли от крови, срослись с артериями грудой узлов, и как итог, артерия вздулась, ощутимая даже через кожу Анет, хотя основная масса фистулы таилась внутри черепа.