город. Детей не пускали на улицу одних. Весь город пронизывал дикий, первобытный ужас.

– Семочка, я не знаю, как мне добывать лекарство для тебя теперь, – Лариса нервно теребила одеяло сына, сидя на краю его кровати.

– Ты же видишь, что мне лучше? Тебе не нравится это? Хочешь, чтобы я умер? – обросший за месяц Семен накручивал волосы на палец и кривил губы, отчитывая мать.

– Нет-нет, Семочка, что ты. Я кого-нибудь приведу сегодня. Я все сделаю.

Мальчик стоял у ворот школы ― ждал машину отца. Лариса остановила машину и опустила стекло пассажирского:

– Давай я подвезу тебя, дождь начался, промокнешь, заболеешь.

Мальчик замялся, взглянул из-под козырька на затянутое в сизый до самого горизонта небо.

– Только я маме позвоню, ладно?

– Я с ней говорила, она просила тебя забрать. Давай же, не мокни! – Лариса клацнула зубами и ударила по рулю. Мальчик замер.

– Что-то не так?

Сторож вынырнул откуда-то сбоку, незаметно, и встал между мальчиком и автомобилем.

Вместо ответа Лариса подняла стекло и резко газанула. Сторож недоуменно посмотрел вслед удаляющейся иномарке, особенно пристально на отмытые дождем номера, а потом достал телефон.

– Ты никчемная, никчемная! – бесновался Семен. – Ты все делаешь, чтобы я сдох!

В стену полетела тарелка с размороженной печенью предыдущей жертвы ― на одной крови Семен не остановился. Лариса вздрогнула. Глаза ее наполнились слезами, а в груди закололо иглами. Она смотрела на лицо сына, а мерещилась кодла копошащихся мух. Прожорливых, неутомимых. Иглы из сердца пошли к горлу и во рту появился привкус железа.

В домофон позвонили. Требовательно. Долго.

Лариса вздрогнула, кивнула, подошла, положила руки Семену на плечи и прошептала:

– Съешь меня, сыночек. Говорят, сердце матери – самый святой и самый сильный орган на свете. Я верю, оно тебя исцелит.

Семен просиял:

– Самый сильный… Точно. Источник жизни.

– Быстрее, Семочка, быстрее. Ты будешь здоров.

Нож вошел под ребра, как в сливочное масло. Лариса втянула в себя воздух со свистом и неловко погладила сына по щеке, словно смахивала муху. Перед тем как все померкло, она успела сказать:

– Я люблю тебя, Семочка, живи.

Звонок раздался уже в дверь.

Александр Сордо – «На дне Лимба»

Я слышу: в коридоре

Слепые санитары

Уже идут за мною.

Им вирой – гнутый сольди,

Они едят друг друга,

Когда им станет мало –

Они полезут в небо.

Веня Д’ркин, Anno Domini

Я замер, услышав шорох в коридоре. Зажал в руке топор. Если это санитары, то он не поможет – останется только бежать. Если фантомы – отобьюсь.

Стараясь не дышать, я подкрался к двери. Снаружи было тихо. В операционной ржавая труба ритмично капала гниловатой водой. Может, показалось? Может быть, крысы?

Последние полчаса я не помнил. Видимо, снова словил приступ. Иногда они не откладываются в памяти – к счастью.

Я всё ещё находился в больнице. Прятался в разбитой операционной, пялился в сероватый кафель, уляпанный красно-бурыми пятнами. Пахло канализацией, свежим мясом и рвотой.

Снаружи по-прежнему было тихо.

Я выглянул в щелочку, приоткрыв дверь. Полуосвещенный коридор с исцарапанными стенами уводил за угол, у дальней стены валялась перевернутая каталка, прикрытая окровавленной простыней. Я сглотнул, стиснув зубы, перехватил поудобнее топор и толкнул дверь, резанувшую скрипом по ушам.

Меня встретила тощая фигура с лицом живого мертвеца. Рот скалился черными деснами, бельма глаз моргали на морщинистой роже, лишенной бровей и ресниц.

Топор врезался фантому в темечко, залепленное жидкими пепельными волосками. Тварь захлебнулась кашлем, царапая воздух когтями костлявых рук, и рухнула на залитый кровью протертый линолеум.

Меня услышали. Надо валить. Медсестра сказала, надо искать детей. Дети заперты в двенадцатой операционной. В четвертом корпусе.

***

В Раю был бассейн. Солнце, зеленый газон, выстриженный под линеечку – как на поле для гольфа из американских фильмов. Теплая вода бурлила, массируя спину, руку холодил стакан “белого русского”, вокруг ходили красотки в разноцветном белье – тонком и прозрачном, как целлофановые пакеты.

Я не смог противиться искушению поиграть в Хью Хеффнера. Коктейль в стакане не кончался, размякшие ноги плавно млели в теплом джакузи, девицы склонялись ко мне и гладили мои щеки, шею, руки…

– Зря стараетесь, хорошие, – усмехнулся я. – Это у вас по тридцать восемь эрогенных зон разной степени важности. У мужчин она, как правило, только одна. Хотя…

Брюнетка в салатово-розовом, как цветочек тюльпана, бикини, хихикнула и залезла в бурлящую воду. Через минуту ее трусы повисли на моем правом ухе, а я невольно застонал.

Потом я глотнул еще, а руки другой девицы начали массировать мои плечи. Остальные выстроились вокруг бассейна, пестря купальниками, и гладили себя, ожидая приказаний.

Я велел двоим: шатенке и рыженькой, похожей на бывшую жену, – ласкать друг друга. Они повиновались.

В моем представлении Рай именно так и выглядел. Или примерно так. Но уж точно не как заброшенная психушка с окровавленными стенами, по которой бегают буйные садисты-насильники.

***

Я пробирался коридорами, стараясь не шуметь. Этажи гремели и завывали, а мне оставалось лишь прятаться в подсобках с железными дверьми, когда раздавался топот десятков ног. Мимо бежали по коридору психи – тощие, покрытые грязными ранами. Фантомы. Полуживые отражения тех, кто застрял в мире грез.

Фантома можно зарубить топором, но через несколько часов он появится снова, такой же уродливый и агрессивный. А поблизости всегда бродили другие. И слух у них был отменный.

Я пробрался по лестнице на второй этаж, к галерее, ведущей в соседний корпус, где держали детей. Не знаю, что с ними делают местные вивисекторы. Сомневаюсь, что лечат.

Галерея встретила меня мраком. Окна, замазанные краской (кровью? дерьмом?) почти не пропускали серый уличный свет. Дверь в соседний корпус висела на одной петле. За ней рваный линолеум уводил во тьму.

Я остановился, вздрогнув от сладко-кислой вони. Посреди галереи лежал труп ребенка – кажется, девочки. На ее голове расцвел желто-бурым пропитанный кровью и гноем бинт. Ног ниже колен не было – их рвали и грызли, отбирая друг у друга куски, фантомы. Они облизывали разлохмаченную плоть; кровь стекала по изрезанным лицам, перекошенным в экстазе.

Услышав меня, они оторвались от трапезы.

– Еб твою.

Я рванулся на первый этаж, чтобы проскочить через двор. Рискованно, но точно лучше, чем остаться на растерзание фантомам. Распахнул пинком дверь черного входа.

За ней санитар в пожелтевшем халате вытирал окровавленные руки о тряпку и улыбался. У него, в отличие от фантомов, зубы были крепкие, белые – и треугольные, заточенные, как у африканских каннибалов.

Он шагнул через порог,