Кроме восхищения гением Сартра, моя мать восторгалась также небольшим кругом людей, в число которых входили Пруст, Стендаль и Достоевский, а о себе самой она говорила, что обладает «лишь талантом». Она всегда считала, что ее работы стоят на более низком уровне, чем труды этих «великих авторов». И это с ее стороны не было формой ложной скромности или замаскированной сдержанности, это было объективной оценкой своей значимости как писателя и качества своих книг. Моя мать всегда говорила, что осознает тот факт, что ее романы по таланту далеки от произведений Пруста или Достоевского, что «Здравствуй, грусть» никоим образом не может сравниться с «Пармской обителью». Эти авторы, которых она почитала, были для нее самым прекрасным и самым поразительным из всех представителей мировой литературы. Они воплощали в себе гений, интеллект, яркость и красоту, вместе взятые. Моя мать и не думала их догнать, она лишь задумывалась: удастся ли ей однажды хотя бы приблизиться к ним, написав тот самый «подлинный роман», о котором она иногда говорила со мной и который она планировала написать, но который, как мне кажется, так и не появился на свет. Со своей стороны, я с восхищением относился к смирению своей матери, к искренности ее признания в любви к тем, кого она возносила выше всех и вся.

В дополнение к литературным качествам, которые моя мать признавала непревзойденными и замечательными у Пруста, Стендаля, Достоевского, Фицджеральда, Стайрона, Рембо и некоторых других, она восхищалась еще и человеческими качествами некоторых известных людей, с которыми она была знакома. Это были кинематографисты, танцоры, политические деятели, модельеры, а иногда — просто близкие друзья. Все они принадлежали к разным профессиям, они были различны по темпераменту и своему местонахождению. По большей части они не были знакомы друг с другом, порой даже ни разу не пересекались в жизни, но все они одинаково воспринимали мир. Все они верили в идеалы, которые, как им говорили, были недосягаемыми. Все, как и моя мать, но каждый по-своему, ставили интересы других выше своих собственных и отвергали любые проявления конформизма. Все они отличались одинаковой щедростью и одинаковой манерой любить, полноценной и бескорыстной. Вот их имена: Рудольф Нуриев, Джозеф Лоузи, Федерико Феллини, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Беттина Грациани, Михаил Горбачев, Ив Сен-Лоран, Орсон Уэллс.

Чтобы быть любимым Саган, нужно было знать, что такое любовь. Беттина Грациани,[47] когда умирала любовь, могла забыть обо всем, не говорить ни слова или продолжать любить, став верным другом, а это бывает крайне редко. «Это печально, — говорила моя мать, — но она совершенно выходит за пределы нормы». Беттина — это скала. Твердая и неподкупная, она была единственной подругой моей матери, которой мой отец пел только дифирамбы. Джозеф Лоузи[48] бежал из Америки, посвятившей себя Золотому тельцу, работал где угодно и кем угодно, а потом погрузился в то, что составляло его страсть, в кино, и, несмотря на «тысячу штормов и четырех жен, был готов отдать другим последнюю рубашку». Как он говорил, «ничего другого не остается, как быть талантливым и иногда доказывать это, а также иногда ошибаться и признаваться себе в этом». Фрэнсис Скотт Фицджеральд был красив, он всем нравился, а моя мать была очень чувствительна к физической красоте некоторых мужчин, в частности американских актеров, о чем я уже упоминал. Что касается Фицджеральда, то он любил людей, и они платили ему тем же. Как Теннесси Уильямс, как Джакометти, Сартр и некоторые другие очень редкие люди, он был не в состоянии причинить кому-либо вред. «Он был хорошим и мужественным. И что важно, он был хорошим и мужественным в большей степени с мальчиками в ночное время, чем с прочими представителями человеческой расы днем».

Я закончу эту галерею личностей, которых моя мать считала великими, Михаилом Горбачевым, с которым ей довелось познакомиться во время поездки, где она сопровождала Франсуа Миттерана. Она была ошеломлена величием и смелостью этого человека, который практически в одиночку боролся против целой системы и перевернул судьбу самой огромной и самой закрытой страны, застывшей в полной стагнации уже более сорока лет. Горбачев, вооруженный только своими амбициями и принципами гуманизма, которые он исповедывал, противостоял режиму кремлевских аппаратчиков. Он отказался от гарантированной ему спокойной жизни на пенсии в тихом пригороде. Он не захотел безопасности. Он рисковал своей собственной свободой, и все это — от имени других и ради других. Он показал себя, как и Беттина, абсолютно неподкупным.

Сартр, Пруст, Стендаль, Достоевский, Фицджеральд, Стайрон, Уильямс, Рембо, Джакометти, Нуриев, Лоузи, Феллини, Беттина, Горбачев, Сен-Лоран, Уэллс. Все они в своей работе и в своей жизни умели любить, и Саган любила их.

Финансовое положение моей матери на момент ее смерти в 2004 году по своему характеру было настолько абсурдным, настолько гротескным и настолько экстравагантным, что надо было иметь ярко выраженную склонность к риску и невзгодам, чтобы стать ее наследником. И если я взял это на себя — то есть взвалил на свои плечи пассив более чем в миллион евро, — то оказался точно в такой же ситуации, как когда-то моя мать: все мои банковские счета были блокированы, равно как и все права, подлежащие оплате издателями, а также органами управления и использования авторских прав, включая SACD и SACEM.[49]

В то время сто процентов доходов моей матери были подвергнуты вычетам со стороны различных — и весьма многочисленных — казначейств: VI, VII и XIII округов Парижа, а также Онфлёра, причем перед последним долг был самым крупным. Конечно, доходы моей матери (те, которые были заблокированы) подвергались налогообложению, но налоги не могли быть реально выплачены, так как они тоже были заблокированы, что порождало наказания, часто выражавшиеся в виде штрафов. Таким образом, за последние годы моя мать не имела ни франка на жизнь; утверждали даже, что ей сократили небольшую пенсию, которая должна была составлять примерно пятьсот нынешних евро. Налоговое положение моей бедной матери полностью буксовало в течение нескольких лет, причем совершенно неконтролируемо; она была лишена источников финансирования, она не работала или почти не работала исключительно по состоянию здоровья, и я, в свою очередь, был страшно зол на гротескность всей этой ситуации. Состояние ее здоровья, помноженное на домогательства кредиторов, ускорило ход событий.

Исторически сложилось так, что моя мать держалась в стороне от дел. Наши принципы гласили, что между собой не следует говорить о деньгах (и это правило было введено еще ее родителями). Если нам и доводилось упомянуть деньги в разговорах, то это происходило в смысле их упоминания как фактора, который имеет неоспоримое и растущее влияние в определенных условиях и на определенных людей. Не было и речи о конкретных цифрах, контрактах, экранизациях или уступках прав любого рода. Если все эти слова и были мне знакомы, то я никогда не понимал их смысла. Занятие делами матери позволило мне быстро восполнить эти пробелы.