class="p">Вот нынче состоялся партактив:

Меня слегка начальство пожурило

За неприятье новых директив.

Мол, зря ты, драгоценный, держишь стойку,

Напрасно извиваешься ужом.

Заканчивай скорее перестройку

Своей квартиры вместе с гаражом.

И я спешу. Я «Чайку» в воскресенье

На модный променял кабриолет.

Я тороплюсь. И это ускоренье –

Программа на ближайших десять лет.»

Что тут скажешь? Комментарии излишни. А ведь таких стихотворений шестнадцать! Наверняка есть и еще, просто не поместились в конвертах: не писать же от руки и не посылать же мне все «собрание сочинений»! Кто он, этот неизвестный заключенный поэт в возрасте тридцати одного года? Стихи отличные и по мысли, и по исполнению, как и вообще стиль письма, но как совместить это с гигантским количеством краж, «пистолетом, ножом и краденым золотом»? «Склонность к совершению преступлений, в том числе и мерзких» – с одной стороны и – точное видение, острый ум, искренность, доверие мне, незнакомому человеку – с другой. Трезвость в восприятии нашей действительности и – безоглядная смелость при этом, явно же чреватая для него всяческими последствиями…

В России издавна было так:

Всему голова – полицейский кулак.

Свобода, честь, справедливость, закон –

Предмет спекуляций, простой трезвон.

Свобода! – и пхнут тебя рылом в грязь.

Закон! – и носком в переносицу хрясь.

Порядок! Гармония! Красота! –

И клочьями шкура слезает с хребта.

А вот еще:

ОТСТОИМ!

Полвека жили, как могли.

Полвека жрали пшенку.

И наконец приобрели

За золото пушчонку.

Теперь, товарищи, дадим

Железную присягу:

От чужеземцев отстоим

Общагу и тюрягу.

Газета правду говорит:

Буржуев зависть гложет,

Давно уж зуб у них горит

На лапти и рогожу.

Нам предстоит геройский шаг.

Смелее! Выше знамя!

Спасем общественный армяк

Со вшами и клопами.

И, наконец, последнее:

Нетерпеливым органам дознанья

Потребен автор лагерных стихов.

Им никакого дела нет до знанья,

Их гонит зуд пудовых кулаков.

Им страшно лень пошевелить мозгами,

Чтобы стихи достойно оценить.

Куда важней забить его ногами

Иль при «попытке к бегству» застрелить.

Их бесит правда – гадам не по нраву,

Чтобы стихи узнал простой народ.

Им нужно, чтобы правда (Боже правый!)

Не покидала лагерных ворот.

Уродам невдомек, что это сложно –

Годами произвольничать и лгать,

И просто совершенно невозможно

Мильёнам зэков глотки затыкать.

Так пусть прохвосты разные узнают,

Что правду невозможно отменить,

Что правду не убить – она живая.

И нечисти грехов не искупить!

Письмо кончалось так:

«Писать можно еще много, но из уже написанного Вы можете увидеть, что волнует миллионные массы заключенных в СССР.

Когда это письмо попадет к Вам, меня, вероятно, уже увезут на следствие по делу о «клеветнических измышлениях, направленных против государственного строя СССР».

С глубоким уважением

Бычков В.Ю.

27 октября 1987 г.

П.С. Еще раз напоминаю: адрес на конверте не соответствует действительности, так как письмо идет нелегально».

Но – напоминаю я в свою очередь – истинный адрес в тексте письма был! И я опять воспринял это как акт доверия.

И еще раз хочу напомнить: все, все в этой повести документально, ни одно письмо, ни одно слово в приводимых текстах не вымышлено, разве что многие письма, увы, останутся «за кадром», а те, что цитирую, приходится сокращать. Искренность, исповедальность, сердечность писем, безусловное и безоглядное доверие мне со стороны их авторов сначала глубоко трогали, а потом – скажу, забегая вперед, – на несколько месяцев погрузили в состояние стресса: что я могу сделать для них? Чем ответить на искренность и доверие? Чем помочь?…

А письма все шли и шли. За новой партией я зашел в журнал:

– У вас еще есть место, куда складывать? – пошутила секретарь редакции. – Вы знаете, ведь ни на одну публикацию в журнале не приходило столько писем, сколько на Вашу…

Переводчики и иностранные корреспонденты

Один любопытный факт я упустил в своем хронологическом пересказе событий.

Еще до выхода первой половины повести, но уже после окончательной экзекуции над второй, мне позвонили домой прямо-таки… Трудно поверить, но факт: из Парижа! Самое интересное, что этот звонок никак не был связан с моей недавней поездкой. Из каких-то неизвестных мне каналов переводчица с русского на французский Елена Жюли, бывшая советская подданная, вышедшая замуж за француза, узнала о предстоящей публикации повести и постаралась заручиться моим разрешением на перевод и издание в одном из парижских издательств. Мой телефон ей дал в журнале, как выяснилось, Первый зам.

Чтобы ускорить дело, Елена попросила передать верстку повести ее матери, которая живет в Москве, с тем, чтобы та через «оказию» привезла ее в Париж. Еще требовалась моя автобиография для одного из французских журналов и фотография. Естественно мое отношение ко всему этому было вполне положительным.

А уже после выхода второй половины и колонки в «Известиях» мне звонили корреспонденты: сначала японской газеты «Иомиури», а потом американской «Крисчен сайенс монитор» – оба с просьбой дать интервью.

С первым мы встретились в Центральном Доме Литераторов, он записал интервью для своей газеты – в присутствии одной из наших известных переводчиц с русского на японский – и обещал известить, как только интервью выйдет в Японии. Произвел он на меня впечатление очень симпатичного и обязательного человека, свободно и живо изъясняющегося по-русски.

Со вторым тоже встречались, однако эта встреча оказалась довольно странной. Он очень вежливо и настойчиво говорил по телефону оба раза (после первого звонка мы не смогли встретиться, и он позвонил опять), но потом опоздал на двадцать минут (так что я даже собирался уйти), и разговор наш был почему-то натянутым, не с моей стороны, а с его. Почему? Это остается загадкой для меня до сих пор. Правда, особый интерес он почему-то проявил к моей встрече с лейтенантом из КГБ, которая описана в «Пирамиде». Но ведь встреча эта в контексте повести не имеет особенного значения… Так почему же?…

Впрочем, ни первой (Франция), ни второй (Япония), ни третьей (Америка) встречам я особенного значения не придал в густом потоке звонков и писем. Главным для меня все же было то, как откликнется родина, какой резонанс и какую трибуну я получу у себя. Насколько активно смогу участвовать в тех процессах, которые, несмотря на скепсис большинства авторов писем, в моей стране начались. Но родина в своих средствах массовой информации пока упорно молчала.

Звонки

– Здравствуйте, говорит заместитель главного редактора Полного собрания сочинений Достоевского… (Звонок был междугородний, из Ленинграда). Я узнал