Великий Оливарес зажигает свет и улыбаясь показывает на тюк, покрытый старым одеялом и задвинутый в угол за табурет. На полу все еще можно различить отпечатки его пробковых подошв, выпачканных глиной, и следы от каблучков Дон, похожие на лапки чаек.

— Рафаэль, мы должны поговорить. Так ты спрашиваешь, откуда я достаю деньги?

— Вот именно.

— Ну так вот источник.

Он поднимает одеяло за уголок, как делает на сцене, демонстрируя свои метаморфозы, и показывает ему радиопередатчик. Нажимает на рычажок, и загорается красный пилот. Он подходит к окну, осторожно его открывает и через подзорную трубу, спрятанную в бамбуковом посохе, рассматривает копошение светлячков в ядовитом дыме — бойцов гражданской обороны, снабженных фонарями и респираторами. Затем закрывает окно, хотя атмосфера становится удушающей: серные пары поднялись в башню.

— Так благоразумнее, — говорит он. — Передам о бомбе.

Сухое бормотание азбуки Морзе мешает Звездочету сосредоточиться, чтобы до конца понять то, что ему открылось.

— Это была бомба? — удивляется он.

— Да.

— Это ты ее подложил? — осмеливается спросить Звездочет, начиная кашлять.

— Ты ничего не понимаешь, сын. Я должен узнать, как организуются эти диверсии.

Красный пилот передатчика снова зажигается, и кто-то выбивает неизвестно в каком месте те же холодные краткие звуки.

— Знаешь, как меня зовут? — спрашивает Великий Оливарес и, не ожидая ответа, сообщает: — Моя подпольная кличка — Фракман, человек во фраке.

Вдруг, как это часто бывает в Кадисе, отключают свет. Но передатчик не замолкает. На лицо отца падает красный блик, и Звездочет видит, что тот напряженно смотрит в темноту широко открытыми живыми глазами.

— Немцы и итальянцы начали волну диверсий против английских судов на южном побережье Испании, Рафаэль. Я должен разузнать, как они это делают. — Поскольку дышать уже невозможно, он бежит открыть окно и возвращается, преследуемый новой волной дыма. Он хватает сына за руку: — Идем скорей отсюда. Мы задохнемся!

Выбежав наружу, они глотают последние порции едкого дыма. Спасательные команды, которым не удалось проникнуть в трюмы «Ромэу», запускают туда пар и наглухо их закрывают. Когда ядовитое облако отрывается от земли, видны десятки людей, у которых, как и у Звездочета с отцом, выворачивает желудки, и они извергают на мостовую охрового цвета кашу, сильно воняющую чесноком. Бойцы гражданской обороны расстегивают ремни респираторов, и морской ветер сладостно бьет по щекам их окаменевшие лица. Пожарники продолжают поливать из шлангов почерневшее судно, а священник, прибывший, чтоб совершить таинство соборования над утонувшими, льет миро на дохлых рыб, которые качаются на волнах и с открытыми глазами встречают прожорливые клювы чаек.

Звездочет и его отец снова вместе пускаются в путь по жизни, которая для них ассоциируется с гомоном кадисских улочек.

— Сейчас, когда ты знаешь, чем я зарабатываю на жизнь, я хочу попросить у тебя об одном одолжении, — говорит ему Великий Оливарес. — Расскажи мне все, что ты знаешь о Пауле Винтере.

— Что он все время торчит в «Атлантике».

— Да, но я уверен, что ты не раз заставал его пьяным. Скорее всего, он сболтнул что-нибудь, что может оказаться для меня интересным. Он сейчас главный противник Фракмана.

— Не знаю, — отвечает Звездочет, хмуря брови. — Он не прозрачный. Я не могу видеть его насквозь.

Фридрих и Звездочет совершают это открытие случайно, на одной из кадисских улиц в час сиесты. В Испании всегда, когда кто-нибудь работает, вокруг него собирается кружок болельщиков; на этот раз происходит то же самое, и мальчики приближаются, чтоб взглянуть, что происходит. Но ничего интересного увидеть нельзя, потому что рабочие скрыты брезентовой палаткой с надписью «Телефоны», которую они натянули над коммутационным колодцем на линии. Стоит невыносимая жара, а у Фридриха дрожат колени.

— Здесь пахнет немецкой полицией, — утверждает он.

— Пахнет жженым кабелем, — уточняет Звездочет. — Идем, чинят телефоны, которые почти никогда не работают.

Но Фридрих не может оторвать глаз от палатки. Внутри ее техники, похоже, очень заняты. Материя натягивается на их телах.

— Дай мне открыть палатку. Я задыхаюсь, — умоляет голос с иностранным акцентом.

— Открывай, если это вопрос жизни и смерти.

На этот раз, услышав голос отвечающего, вздрагивает Звездочет. Потные руки раздвигают полог, и становится видно, как внутри палатки человек, обнаженный по пояс, возится со странным аппаратом, присоединенным к кабелям. Его толстый загривок покачивается из стороны в сторону в такт со стрелочкой на экране. Рядом с ним Пауль Винтер чертит зелеными чернилами линии на плане города.

Он рассказывает это отцу — они сидят закрывшись в башенке, — отец, слушая его, машинально рисует голубя. Другая его рука, без костей и без контуров, невидимая, лежит на столе, полная тайных жестов и желаний, сплетая иную реальность, которая называется интуицией артиста.

— Обрати внимание, сын: я нарисовал голубя. Потому что аппарат, с которым возился Пауль Винтер, был гониометр, а это значит, что он хочет вычислить наш передатчик. Но он не знает, что для иллюзиониста реальность начинается тогда, когда исчезают видимости, которые маскируют мир.

Они прибывают в занавешенных бельгийских клетках. Их привозит женщина с персиковыми волосами, которая побывала в Гибралтаре и возвращается со всем необходимым для того, чтобы отправлять по ту сторону демаркационной линии информацию о движении немецких кораблей и агентов гестапо и абвера. Этот план изобрел Великий Оливарес, чтобы вражеские службы не обнаружили передатчик, но истинная причина кроется в том, что его раздражает прерывистый треск морзянки, который вдруг неожиданно раздается в башне, и ему скучно писать письма без букв и бумаги, выбивая в воздухе: «NSSA. Военное министерство. Гибралтар. Говорит Фракман».

Поэтому в башне завелись эти трепещущие существа, огласившие ее хлопаньем крыльев.

— Эта порода тоже моногамная, — удивляется Великий Оливарес. — Кто бы мог подумать об этих путешественниках.

У него есть опыт обращения с голубями. Он знает их манеры, их слабости, их капризы плохо воспитанных барышень. Но прежние его голуби, которым всегда посвящался номер в его фантастических спектаклях, были белоснежными. Почтовые голуби другие. У них маленькая головка и короткие лапки, выпяченная грудная кость и развитые грудные мышцы, широкие крылья, перья более гладкие и прижатые, на клюве наросты, похожие на заячью губу, а в глазках по две концентрические окружности: невозмутимое белое узенькое колечко и желтое пятно, полыхающее вокруг зрачка.

Первое, что он делает, — отводит, а потом резко отпускает им крылья.

— Видишь? Они захлопываются, как на пружинах. Это знак, что они хорошие летуны и готовы облететь всю вселенную.